Белые лошади

Судя по дорогим сапогам и собольей шубке в прихожей, сестра, с её коллегами-психологами, блистательно улаживали производственные конфликты.

Родной дом показался пустым, чужевато-раскатистым – наверное, потому, что почти всю мебель Светлана ликвидировала. Сказала: налетели соседки, как сороки, – всё подмели. Из-за половника ссорились. Помнишь, мамин половник, «фраже»? – она его обожала.

Далее, помолчав, сестра заметила, что в наше время тотального дефицита… могли бы и продать кое-что.

– Да брось, – отозвался он. – Кому – продать? Тёте Маше, которая до приезда «скорой» маму одеялами на полу грела?

– Тётя Маша забрала шифоньер и стол со стульями, – торопливо вставила Светлана. – Ты прав, я с неё копейки не взяла.

Значит, с кого-то взяла. Психолог ты наш.

Из маминых вещей он выпросил у Светланы только серебряную длиннозубую «испанскую» заколку. От бати же остались: орден Трудового Красного Знамени, медаль «За доблестный труд» и какие-то юбилейные цацки, которыми после войны ублажали ветеранов. Батя был к ним равнодушен, не носил никогда; в обязательных торжественных случаях только орденскую колодку прикалывал. Сташек в детстве играл его медалями, какие-то, может, и потерялись.

Он вспомнил о случае, который батя любил рассказывать в праздничных, военно-юбилейных застольях… На Сортировочной это было, в самом начале войны. Ворвались на блокпост к нему два полковника. У каждого в одной руке – начальственный приказ, в другой – пистолет. У каждого – состав, который должен немедленно двинуться дальше. И тот и другой, изрыгая отборный мат, требуют немедленной отправки именно его состава, а не то… твою-пере-твою-етти-же-пассатижи! Батя только усмехнулся и говорит: «Хлопцы! Ну грохнете вы меня – кто ж вас отправлять-то будет?» Вояки маленько присмирели, остались рядом стоять: просто наблюдали за адской батиной работой. Отправил он, в конце концов, оба состава… И позже от обоих полковников пришло представление на награждение Семёна Аристарховича Бугрова боевой медалью «За отвагу». Не наградили, куда там: не положено. «Начальство лучше нашего знает, – завершал пьяненький батя свой рассказ, – кто геройски достойный, а кому… сосать».

Все его, как он их называл – «цацки» уместились в его любимом перламутровом портсигаре.

Кое-какая мебель, уже подаренная (или проданная), ещё осталась в доме до их отъезда: кровать в родительской спальне; надёжный, на века сколоченный краснодеревцем Ильёй Ефимычем топчан в берлоге Сташека, кухонный стол с табуретками. И, возможно, оттого, что слова гулко разносились в почти пустом доме, эти двое ощутили непривычную сиротливо-детскую близость, и разговорились, чего не случалось практически никогда, и задушевно посидели вечером на кухне, за чаем со станционными пирожками.

– Ты такой не семейственный, – упрекала сестра. – Никогда не приедешь, с днём рождения не поздравишь… Ты ж племянников с детства не видал!

– Света, оставь, – отвечал он беззлобно. – Ты же знаешь: я – равнодушное говно.

– Нет, ты неправ! – с особой психологической убедительностью возражала она. – В тебе всегда была какая-то стойкая верность своим… ну, тем, кого ты назначал своими. Та твоя невероятная детская любовь… Прости, молчу! молчу…

Она проговорила застенчиво и тихо, и это так странно звучало у взрослой бабы:

– Знаешь, я ведь ужасно ревновала к тебе родителей. И отца, и особенно маму… Ты родился как-то… вдруг! Нелепо! Тебя никто не ждал, а я уж меньше всех. Я в семье была принцесса, единственная. И вдруг – какой-то орущий младенец, совершенно мне не нужный. А отец… Мы с ним вдвоём забирали вас с мамой из роддома, и, когда он взял тебя на руки, у него было такое лицо… такое… растерянное и торжественное. И сказал, как припечатал: «Аристарх!» А мама, робко так: «Я думала, назовем его Аркадий». Отец глазами сверкнул и весело: «Что за Аркадий! Зачем нам в семье чужое имя! Аристарх Семёныч, как положено! Точка!»

Хотела назвать в честь своего отца, подумал Стах с неожиданной горечью, в честь моего расстрелянного деда. Значит, не знал, батя-то, не знал ничего. Прожила ты всю жизнь наедине со своей тайной, мама. И только сыну… перед смертью…

У него перехватило горло, он поднялся, проговорил:

– Надо бы чуток поспать.

Завтра утром они собирались на кладбище.

– Я тебе там постелила, на твоём топчане.

– Спасибо…

Перед тем как выйти он спросил:

– Свет… ты сделала пластику?

Она смутилась, заправила прядь за изящное ушко, сказала:

– Взгляд профессионала, да?

– Нет-нет, – торопливо проговорил он. – Извини. Просто хотел сказать, что ты прекрасно выглядишь…

И хотя устал он изрядно и вначале вроде даже как вздремнул, но уже минут через сорок безнадёжно пялился в тёмное окно, пытаясь защититься от нахлынувшего бурана мыслей, выстроить преграду воспоминаниям.