Белые лошади

Однако судьбу её изменили не интервью с целой галереей местных деятелей и не красочные отчёты о ярмарках народных промыслов («Что твой Тургенев», – заметила Инга Тиграновна с одобрительной усмешкой), и даже не поступление на вечернее отделение филологического факультета МГУ, – а визит в редакцию одного придурка, лабуха, явившегося наутро после пьянки – дать объявление о своём пропавшем тромбоне.

Он сидел напротив Надежды в закутке приёма посетителей, расслабленно развалившись на специальном стуле – обшарпанном, но очень крепком, с ручками типа таких перилец в инвалидной коляске, – ибо люди приходили разные, в разной степени опьянения и психической устойчивости, редко когда могли сидеть прямо, не сбиваясь на сторону. Кстати, пустое оцинкованное ведро на всякий случай стояло тут же, у Надежды под столом. Бывало, пригождалось.

– Представляш… – говорил тромбонист и крутил головой, словно не веря себе самому или пытаясь сбросить пчелу, запутавшуюся в чубе.

Был он типичным поджарым лабухом, время от времени икал, деликатно извиняясь; Надежде говорил «душа моя»; рассказывая, вытаращивал голубые, в красных прожилках, глаза и порывисто жестикулировал.

– Представляш, оставил его там в гардеробе. Чё с ним таскаться, верно? Выпили-похавали… расслабуха после халтуры. Слуш, я вот думаю: кому на хер сдался тромбон, душа моя?! Это ж не Страдивари.

– Ну почему, – дипломатично отозвалась Надежда. – Инструмент всё-таки…

Лабух ей чем-то был симпатичен, хотя разило от него – через стол – какой-то невероятной сивухой, она даже голову опустила, чтобы защититься от этих неаппетитных волн. Он поминутно приподнимался и вновь валился на стул; выстукивал по столу сложный ритм двумя указательными пальцами, как барабанными палочками; тряс чубом под неслышную мелодию и, не закрывая рта, нёс околесицу.

– Думаю, дам объявление, пообещаю возместить преступление баблом… Сколько посулить, душа моя, – как считаешь?

– Не знаю… – рассеянно отозвалась она. Через три минуты начинался обеденный перерыв, позавтракать она не успела, но прихватила с собой два бутерброда с яйцом и паштетом, а чай и кофе имелись в редакции. Лабуха надо было срочно спроваживать. – Не знаю: рублей триста?

– Пиши: тысячу!

– Ты очумел? – спросила она, поднимая голову.

Он приоткрыл рот, глядя на неё во все глаза.

– Слуш… Ты такая красивая, жуть! Не хочешь поужинать с нами? Мы тут вечером в одном шалмане… ничего такого, чуваки почти все семейные, руки – на голову…

– Нет, – вежливо и кратко ответила Надежда без объяснений, – как отвечала всегда и всем: коллегам-журналистам, посетителям, депутатам горсовета и даже своему участковому врачу, известному книголюбу-любодеву. – Давай-ка писать объявление. У меня перерыв через минуту. Только сумму нормальную обещай, иначе никто не поверит.

– Почему не поверит?

Лабух полез в карманы блескучего приталенного пиджака, в накладные и внутренние, и стал вынимать оттуда деньги: пачками, стопками, в мятых конвертах, просто тугими комками… Надежда молча смотрела на этот иллюзион. Сказала:

– Ну хватит. Пишем: триста рублей. Это очень много для нормального вора. Диктуй – имя, куда и что, хотя… не уверена в успехе мероприятия. А бабки запихивай обратно, не мусори тут.

– Калинин, Сергей Робе́ртович.

– Ро́бертович, – машинально поправила она, выводя его имя.

– Не-а! Не угадала. Меня все поправляют, блин, как будто я своё имя не знаю. У меня папа не Роберт какой-то там, а Робе́рто, с ударением на «е». Его бабушка так назвала, итальянская коммунистка. Они с дедом сюда припёрлись из Америки, дураки такие, в тридцать первом году. Ну и так далее…

– Что – далее?

– Далее – гигнулись оба в лагерях, а папа Роберто вырос в детдоме в Калинине, что видать по фамилии. И так далее.

– Понятно, – сказала Надежда. Обеденный перерыв летел к чертям свинячьим. Она достала из большой своей сумки оба бутерброда, один взяла себе, второй выдала Робе́ртовичу, и тот вдохновенно его захавал.

– Слуш, – промычал он, языком подхватывая с нижней губы мазок паштета. – Никому ещё не говорил, а тебе скажу, душа моя. Я чё психую: не знаю, куда бабки девать.

– А, – отозвалась она, – сочувствую. Но это поправимо. – Поднялась из-за стола, включила чайник, открыла тумбочку и достала из неё жестяную банку импортного кофе из спецпайка главного редактора. Инга Тиграновна баловала своих подчинённых. – Тебе сколько сахару?

– Три. Нет, ты чё думаешь – вот эти вот баш-ли, да? – он презрительно кивнул подбородком на лацкан собственного пиджака. – Деревянные, да? Не-е-ет, я о других, изумрудных-прекрасных… со святым ликом дядечки такого лоснистого…

Запихнул остаток бутерброда за щёку и промычал: