Белые витязи

Полутёмный собор был тих и мрачён, дьячок тихо пел: «Со святыми упоко-ой, Христе!..» — «Душу раба твоего», — подтянул из алтаря нежным тенором священник. «Идеже несть болезни, печали, ни воздыхания», — пел рядом с нею Платов, и не выдержала Ольга Фёдоровна и залилась слезами.

Душа Ольги Фёдоровны размягчилась: ей казалось, что на её раны налили что-то такое мягкое, нежное, отчего они залечились. От любви к Конькову осталась только тихая грусть и сладкое воспоминание о невозвратно потерянном.

«Вечную память» пропели уже все вместе. Платов заплатил священнику и вышел из собора. Их ожидала коляска, запряжённая тройкой. «Свистовые» казаки распорядились. Аркашарин был не менее расторопен, чем Коньков. Лихие кучера живо заложили и выследили атамана.

Платов помог сесть Ольге Фёдоровне и приказал ехать в Шестилавочную. Всю дорогу они молчали. Платов, приехав, помог вылезть из коляски Ольге Фёдоровне, поцеловал её на улице в лоб и умчался во дворец.

Умилённая, растроганная, но спокойная вернулась Ольга Фёдоровна от атамана.

Свадьба её была назначена на июнь...

XXXII

...Густая крапива

Шумит под окном,

Зелёная ива

Повисла шатром,

Весёлые лодки

В дали голубой;

Железо решётки

Визжит под пилой...

А. Фет

— Ты всё грустишь, мой красавец, ты всё не можешь забыть свою невесту, свою родину? — нежно и мягко сказала Люси, проводя рукой по волосам Конькова.

Коньков сидел на восточной окраине парка, на земляном валике, у рва, и задумчиво смотрел на далёкий чуждый горизонт. Был мягкий, тёплый вечер: краски голубого неба были нежны, и словно перламутром подёрнулся горизонт; облака были серые, прозрачные, а сзади горел пурпуром закат и освещал стволы деревьев и просветы аллей.

Коньков поднял голову и оглянул стройную фигурку Люси. За два года своего плена он не мог не полюбить её, за её любовь к нему. Иногда он чувствовал к ней большую нежность, ему хотелось приласкаться, но вспоминались другие ласки, и он уходил петь свои песни, вспоминать сраженья, вспоминать прежнюю родную любовь. И всё возмущалось тогда в нём, и презирал он в те минуты себя, решался бежать, но не хватало духу покинуть любящую женщину, всё повергшую к ногам его. Он упрекал себя в малодушии. Он собирался уходить, укладывал вещи, шёл проститься, но она упрашивала его остаться одну неделю, один день, покрывала его самыми знойными поцелуями, и он оставался. «Где мой характер?! Где моя сила воли?! — спрашивал он себя и не находил ответа. — Что с Ольгой, жива ли, здорова ли? Любит ли?» — «Конечно, любит», — говорило сердце. «Ещё один месяц», — думал он и оставался больше...

А когда наступила эта дивная вторая весна, весна, в которую он уже был совершенно здоров, сильнее защемило сердце и больше затосковал он по родине.

О, как бы дорого он дал, чтобы снова служить в полку, увидеть Платова, ходить в Новочеркасский сад и слушать удалые напевы полковых песенников. Что-то поделывает Зазерсков, Маруся, вышла ли она опять замуж или вдовой коротает свой век? А аромат степи, запах сена, маштачки, нагруженные вьюком, и казаки, нагнувшиеся к луке, мазанки, — милые родные картинки далёкой бедной родины, как жаждал он видеть их вновь!

Как хотелось ему порою съесть кусок чёрного хлеба, уху из гекомасов[61], запить нордеком... Чего бы он не дал за стакан цимлянского, за беседу с казаком, за объятия Ольги!

Но приходила Люси, изящная, страстная, всегда одетая со вкусом, роскошная и нарядами и красотою, и бледнел Коньков и подчинялся ей, как подчинялся Платову, Милорадовичу, словно он был в командировке. Он ездил с нею верхом, легко сажал её в седло, пел ей свои песни, но тосковал и худел с каждым днём более и более. Наконец Люси это заметила.

   — Слушай, голубчик, хочешь, поезжай завтра к своим на родину. Повидай невесту, если она свободна, останься у ней. А если она не дождалась тебя, если она обманула, — если не достойна твоей любви, ты вернёшься ко мне; хорошо, мой друг?

   — А ты-то как же?

   — Я ничего, — а сама плакала, и слёзы текли по её лицу, падали на подбородок. Он взял её за голову, наклонил к себе и поцелуями осушал её^глаза.

   — Я сама виновата, что полюбила тебя. Мне казалось, что Провидение послало тебя ко мне на Занетто, чтобы утешить в потере моего мужа, и я увлеклась. Мне следовало быть умнее, я должна была понимать, что родины твоей мне не заменить. А я всё надеялась, что мои ласки, моя любовь тебя очаруют. Теперь вижу, — я ошиблась. Видно, у вас в самом деле иначе любят родную землю, и не мне соперничать с твоим Доном. Потом, если твоя Ольга такая чистая, как ты говоришь, если правда, что она ожидает тебя, — она достойна твоего возвращения. Уезжай, мой дорогой, и только помни обо мне.

   — Люси, мне жаль тебя! — сказал казак.

   — Спасибо, голубчик. Что же делать? Вон какой ты худой стал, заморённый. Ещё умрёшь с тоски.

   — А ты что же?