Белые воды

— Ты, Макар-от, гулевой, гли, а чё ж Петра Кузьмича нет? С утра эвон жду.

Тот вдруг взбесился: маленькое лицо в натуге перекосилось, взмокрело, и он в слезливой и злой ярости стал кидать:

— Нету, нету! Не-ее-ту Кузьмича! Труба дело. К начальству после смены вызвали, вот! А тама уж не знаю… Но токо вышел, тетка Евдокия, не один: Новосельцев в машину к себе-от посадил.

И осекся, будто разом выдохся, истратил слова, махнул вяло длинной, висевшей у колена рукой. Побрел по двору, заметенному, прибранному, однако Евдокии Павловне, оглушенной, с охапкой тряпья, почудилось, словно бы двор был весь изрыт, исполосован, и Макар закашивал ногами, качался: вот-вот зацепится, рухнет, ровно бы не живой, бумажный.

Осела на чурбак, лежавший подле ног, на котором кололи дрова; чернота, застлавшая ей глаза, рассеивалась, редела медленно. «Чё ж такое? За што ж напасти?.. Три дня вона — чуть под обвал не угодил, а теперя — арестовали? Аре-сто-вали?!»

Поднявшись на мурашивших ногах, терзаясь — за что бы, за что? — не зная, как и что будет, отправилась на Извозную, где и был горотдел НКВД, но ее не пустили: милиционер остановил во дворике, не стал слушать путаные ее объяснения, козырнул, хмуро, строжась белесыми бровями, отрезал: «Нельзя сюда! Нужда будет, позовут!»

Дома они с Катериной и ввечеру, по темноте не включали свет — сидели притихлые, осиротелые, лишь Катьша-малая сморилась, уснула в горнице.

Явился Петр Кузьмич, будто впрямь ворвался, — в темноте распахнул настежь дверь, встал, соображая, что в склепной тишине происходит, громко сказал:

— Чё совами-от сидите? — Щелкнул выключателем и вместе с плеснувшим белым светом тяпнул кепкой о лавку. — Ужинать!

3

Гроза не уходила, не усмирялась. Гуляла по невидимому большому кругу, то отдаляясь, чтоб передохнуть, собраться с силами, и тогда глухо, в нервной сдержанности урчала, погромыхивала, должно быть, под самым Ивановым кряжем; то опять заходила для нового буйства, ухарского разбоя, заходила, возвращаясь всякий раз нежданно, как бы крадучись: погромыхав и ровно бы даже угаснув там, у кряжа, пролегшего щетинисто-мосластой спиной к Белухе, бесшумно обежав по дуге — от Синюхи до Соколка и Тишинки, — вдруг обрушивалась неистово, буйно, колола, рушила, словно яичную скорлупу, била громом в неукротимом раже, в исступлении, рассекала черноту молниями, расплескивая дрожащий зеленовато-мертвенный свет.

Беспокойность у Евдокии Павловны будто даже обострилась, подогрелась этим захлестнувшим ее воспоминанием, и та же опалившая мысль — он, Петр Кузьмич, не просто устал, намаялся, у него что-то стряслось — не улетучивалась, ноющим жжением жила под сердцем, и, переполненная и подхлестнутая состраданием, скопившимся в ней, она в очередном дрожании зарницы, вновь отметив сухой блеск его глаз, сказала, преодолевая скованность:

— Не спишь пошто? Приключилось чё? Думала, умаялся, — спать будешь и гроза нипочем.

Он будто не услышал ее слов, казалось, чутко вслушиваясь, как после очередного буйства, отмашистых, раз за разом металлических ударов грома, злясь, урча, гроза откатывалась, уползала к Ивановым белкам.

— Приключилось! — вдруг недобро ответил он, не пошевельнувшись. — С Андреем Макарычевым вышла закавыка… Старый, а чисто малое дите, ну, жеребенок годовалый взыграл!

— В толк не возьму, говоришь чё?

— Чё, чё! — повторил он, поднимаясь на локоть, ожег ей щеку горячим дыханьем. — Шилом дурака ткнула, — вот, проходу не дает, перестреват! Как же? Поедом ест, ровно зверь какой, убыло, вишь ли, Катерины твоей! А я, старый дурак, — тьфу! — уши развесил. И бабы!.. Да вашего брата теперь, по войне, пруд пруди, а ему што — холостой, неженатый! Вот и подбила, почитай, науськала меня, дурака, — ровно курок свиськнул, спустили… Тьфу!

Наконец-то она поняла, что у него, должно, случилась схлестка с Андреем Макарычевым и он остро переживал и винит вот ее, Евдокию Павловну, будто она «науськала» его тем утренним разговором о Катерине, хотя сейчас, в обиде от его тона, не смогла связать в один узел все, понять, что же там у него доподлинно случилось, а главное — почему он винил ее, и в один миг — и от несправедливости, и от дрожких всполохов, угасавших, окрашивавших мертвенностью неприхотливую обстановку комнаты, и от жгучей под сердцем жалости к дочери, горемычной, несчастливой, сейчас спавшей с Катьшей-маленькой за стеной, в горнице, — в душе вроде что-то хрупнуло, взбурлило рассолоделое, плаксивое, и — самой ей в удивление — из глаз хлынули слезы…

Он не мог выдерживать ее слез, воспринимать спокойно их, всегда, в каком бы гневе, ярости ни оказался, тотчас сникал, в недоумении уходил, чтоб не видеть слез, не испытывать накатных угрызений.

Теперешние тихие слезы Евдокии Павловны взбеленили его, он подхватился с постели, натрудившей бока, кряхтя, в сердцах, спустил ноги на половик, прошлепал в сенцы, выдвинул засов, толкнул дверь наружу, и дождевая стена в судорожной беглости осветилась, за домом жестяно-грозно ахнул гром.