Белые воды

После гибели Оботурова и отъезда инспектора ЦК Сагалина, казалось, Белогостев вновь изменил тактику: не вмешивался — не вызывал и не заявлялся сам, будто забыл о существовании Свинцовогорска, о нем, Куропавине. Случалось, звонили Мулдагаленов и Исхаков, но тоже вели себя сдержанно, как-то осторожно. И хотя в эти считанные дни, остававшиеся до пуска шахты «Новая», они не вылезали с рудника — ни он, Куропавин, ни Кунанбаев, ни Макарычев, и было не до размышлений, что думает и как поступает Белогостев, все же Куропавину остудно приходило: затишье не к добру, перед бурей…

Сиразутдинова Куропавин нашел в раскомандировке, полутемной, неуютной, — сдавалось, в ней давно не только не проводились совещания, летучки по нарядам — сюда не заглядывала ни одна живая душа месяцами, и лишь вот теперь за дощатым пустым столом оказались Сиразутдинов с главным инженером и завгором; начальник рудника сидел у ближнего угла, точно бы зайдя, присел ненадолго, готов был тотчас же уйти, однако в просторной брезентовой куртке, измазанной, грязной, в каком-то старом малахае казался придавленным, оплывшим; он не шевельнулся, не отреагировал на визгливо скрипнувшую дверь.

Поздоровавшись, рассчитывая вывести его из явно угнетенного состояния, Куропавин отметил в полутемени раскомандировки, как тот, в недоумении озирнувшись на своих помощников, нехотя поднялся, не распрямившись до конца, оставался сутуло угнутым. У Куропавина вызрело желание — уколоть вертевшимися на языке словами: «Ну, так кого снимать? Вон вас сколько руководителей, а ладу дать не смогли!» Он готов был и начать фразу, даже где-то уже взыграла веселая струнка, но с очередным шагом от двери ему отчетливо предстала вся растерзанность Сиразутдинова, нечеловеческая какая-то усталость, и Куропавин резко сломил вызревшее было желание, подойдя, пожал руки всем троим и, присев к столу, молчал.

Единственная лампочка под шероховатым, лоснившимся потолком старого штрека, в котором обосновали раскомандировку, реденько светила над столом.

— Снимать надо… — подстреленной птицей качнулся Сиразутдинов.

И стало ясно: не зная, с чем еще минуту назад входил сюда Куропавин, какой хотел задать вопрос, Сиразутдинов все же отвечал теперь впрямую на него, будто все передалось по телепатии; и, проронив эти два слова, имел он в виду уже не Пяткова, — имел в виду себя.

Три дня назад заявился Сиразутдинов в горком, рывком одернул с головы суконную восьмиклинку. Красные пятна по лицу — нервничал.

— Вот опять одиннадцатый участок… Замаялись! Снимать надо Пяткова.

Куропавин подождал: еще что-то скажет начальник рудника, продолжит, приведет какие-то доводы, но Сиразутдинов, выжав будто через силу эти фразы, молчал.

— Ну, если есть за что, да по военному времени, — надо снимать!

— Знаете же дела! Тянет книзу…

— Снять — дело простое, Асхат Сиразутдинович. Сняли бы вас тогда, в тридцать восьмом, — помните?

— Помню, — отозвался тот, но сдержанно, не оттаяв и на чуток, как рассчитывал Куропавин.

— Вот что, товарищ Сиразутдинов, давай-ка сам спустись на участок дня на три, изучи, подскажи. Считай это партийным поручением, хотя тебе и по долгу руководителя такое полагается. Идет? А снять — это успеется!

Каждый вечер в эти три дня Куропавин просматривал сводку по комбинату с одиннадцатого участка; диспетчерская по его просьбе особо выделяла сведения по участку Пяткова, развертывала их по бригадам, по различным показателям.

Проходил день, другой, вчера закончился третий — и втайне еще на что-то надеявшемуся Куропавину стало ясно: начальник рудника ничего на смог сделать, не под силу и ему оказалось выправить положение. Вчера вечером Куропавин только взглянул на итоговые цифры, похолодел: выработка упала еще на один процент.

Сламывая все это сейчас припомнившееся, сказал:

— Ну, не о том, кого снимать, надо думать… Дело-то что?

— Заколдовано…

— Пошли в забой! — поднялся Куропавин, решив, что продолжать разговор в раскомандировке и тягостно, и бесполезно, хотя, поступая так, еще не предполагал, что даст это его решение, лишь поступал по чисто инстинктивному порыву: смотреть надо на месте, там и думать-гадать.

В забой шли молча по темным штрекам, и Куропавин после очередного поворота, за которым забрезжил свет, будто просачиваясь сквозь запыленное, забитое сито, с облегчением понял, что наконец у цели — в забое. И впрямь — поднялся человек; карбидная лампочка, покачавшись желто-голубым узким язычком, застыла на весу, осветив Куропавина и шагавших с ним руководителей рудника. Встречь света не было видно, кто встал, человек же в заметном удивлении протянул «здравствуйте», опустил вниз горелку, возможно, запоздало догадавшись, что слепил пришедших, и глаза Куропавина, малость обвыкнув, различили — Пятков: полновато-округлое лицо, резкие надбровные бугры, фосфорически взблеснувшие глаза.

— Как дела, сынок?

Куропавин и сам обомлел, что именно это обращение слетело с губ, смутился, приглушил на излете вопрос.