Белые воды

— Как вы… сказали? — в осторожности, с расстановкой, будто не веря услышанному, переспросил Пятков, теперь снизу подсвеченный карбидкой, казавшийся в черноте огромным, глыбистым.

— А что, не нравится, что ль? — уже в жесткости спросил Куропавин.

— Нет, как-то… Я хотя и местный, товарищ секретарь горкома, но без родителей остался, детдомовец. Так что не слышал такого. С непривычки, извините…

— Сын у меня, наверное, на фронте… — движимый искренним признанием Пяткова, проговорил Куропавин и помолчал, сообразив, что не время и не место сейчас открываться в том, что от сына ни слуху ни духу практически с самого начала войны, будто канул в бедовой буче, и что Пятков все же разительно схож с ним: сейчас при косой, низинной подсветке укрупненные и даже углубленные черты Пяткова вновь явили Куропавину это тоскливо-щемящее, ноющее ощущение. Преодолевая наплывшее, спросил с глушинкой: — А что же с рудой происходит? — И шагнул в каком-то настырно-необъяснимом желании пробить антрацитово-непроницаемый занавес темени позади Пяткова, и Пятков, поняв, отступил, пошел сбоку в глубь забоя; жиденький лучик юлил под ногами.

— Не понимаю, что происходит, — рок какой-то! Применяем взрывчатку — аммонит. Все делаем по правилам, а отпалы проходят наполовину да на две трети…

Попросив присесть, Пятков расстелил прямо на откосе рудной насыпи истертую, в пятнах схему, положил мятые листки расчетов, подсвечивая карбидкой, пояснял Куропавину охотно, даже с заметным облегчением, как шло сейчас забуривание. В грохоте, стуке перфораторов, усиленных под низким сводом свежей, мокро блестевшей кровли, в першившей горло толокняной пыли Куропавин старался вникнуть в слова Пяткова, следил за его пальцами, запачканными, с въевшейся в трещины кожи рудой, энергично двигавшимися по схеме.

— Расчеты и точность технологии проверили уже десятки раз, — заключил Пятков смятым голосом. — Вот за эти дни — и с начальником рудника, главным инженером, заведующим горными работами.

— Что ж, все правильно, товарищи? — обернулся Куропавин, оглядывая сгрудившихся руководителей рудника; при слабом и неверном освещении лица их были искаженными, казались высеченными, будто скульптуры великанов.

— Правильно, — выдавил Сиразутдинов, качнувшись громоздкой в брезентовке фигурой.

— Так в чем же дело?

— С аммонитом недавно работаем… Такого не было.

Не подошел, а будто грузно накатился из темени бурщик Афанасий Халин, должно, не заметив Куропавина, — все же остальные ему за эти дни примелькались, — с хриплой густотой, скопившейся в голосе, сказал:

— Обурение готово… Оснастку-то править, аль как?

— Давайте посмотрим, — согласился Куропавин. — Заряжайте!

Шпуры заряжали, проверяя и перепроверяя друг друга, закладывали пакеты взрывчатки, досылали капсюли-детонаторы, закладывали, прилаживали огнепроводные шнуры, и Куропавину в этом смешении инженеров и рабочих почудилось на миг что-то от ученичества: все они, казалось, и видели, и выполняли эти привычные операции впервые, то и дело кто-то требовал схему, просил заглянуть в расчет, перепроверить, слышались притушенные взлеты голосов: «Ну-ка, ну-ка!», «Посмотрите, так?», «Какой угол?», «Не-ет, еще раз…»

Взорвать обуренный забой оставили Халина и завгора: уходили назад по штреку в раскомандировку уже большей толпой: уходила и бригада горняков.

В раскомандировке разговор не клеился, и в те короткие, но текучие, схожие с вечностью минуты, пока земля здесь, в своей глыби, не отозвалась резиново-сжатым толчком, будто сократился где-то в нервной сполошности ее мускул, пока не ввалились в дверь в одышливости бурщик и завгор, а после и в те два часа, пока ждали — вентиляторы, в натужливости гудя, вибрируя, отсосут пыль и гарь.

И вновь пришли в забой; пахло сладковато-приторно газом, неосевшей, взмученной пылью, и Куропавин тотчас ощутил липко-муторную испарину; он даже не успел осознать — то ли такое с непривычки, вызвано удушливостью, нехваткой воздуха, то ли тем, что увидел в кругах от карбидок, заскользивших по свежей стене скола: отпал был нечистый, не «пятаки» усеивали отвесный скол стены — по ней в четком порядке зияли провалистые, словно черненые, дыры шпуров.

— Заколдовано… — упало проронил Пятков, возвышаясь среди тускло, свинцовой налетью отблескивавших каменно-колотых кусков руды, заваливших подступы к забою. — Треть не дорвали. Опять разбурку делать…

К обеду Куропавин в горком не явился, остался со второй сменой, спросил сниклого, как бы занемелого Сиразутдинова:

— А на других участках? На других горизонтах?

— На седьмом, восьмом тоже не чисто, но в допусках, а делается точь-в-точь, — безразлично-устало отозвался Сиразутдинов, в какой-то как бы магнитной неотвратимости впившись взглядом в скол стены, в черненые дыры шпуров.

Куропавину почудилось: если бы была хоть маленькая надежда на пользу, если бы такое открыло тайну, невысокий, плотный Сиразутдинов, верно, пошел бы на таран, головой бы бил эту ненавистную, в буровых щербинах стену.