Белые воды

Под скрипучее раскачивание вагона, резкий стук колес Макарычев, пристроившись на краю полки, откинувшись к деревянной переборке, сомкнул глаза, отвлекаясь от вагонной суеты, настраивался на то, что предстояло сделать в областном центре: обегать отделы в обкоме, потолкаться в тресте, в разных управлениях, «выколотить» хоть какого-нибудь вина для женского праздника.

Может, он даже задремал ненароком, может, всего на секунду забылся — теперь этого не помнил, и то ли сквозь дрему, то ли сквозь простую заторможенность сознания его коснулись слитные голоса, мелодия, негромкая, размеренная: сначала он подсознательно отмахивался от нее как от чего-то стороннего, мешающего, но она вторгалась назойливо, и постепенно какое-то беспокойное чувство, усиливаясь, нарастало, и он очнулся и, еще не разлепив глаза, понял: пели в соседнем купе, наискосок, где устроились те четверо военных. Ощутил и другое: на лавке стало просторней, сбоку не жали (раньше сидела рядом полная, обожженная ветром, красноликая женщина). Проход был забит людьми, плотная стена их закрывала военных на боковой полке, и оттуда услышал слитые воедино голоса, негромкие и красивые, как бы придавленные звуки гитары. Пели «Синий платочек», пели четыре голоса — это он отчетливо понял, — значит, пели все красноармейцы. И он, еще не зная почему, поднялся и придвинулся ближе к проходу, к толпе людей, увидел, что с той стороны вагона тоже подходили пассажиры, поджимали толпу; увидел через головы и военных: они сидели на полке и пели негромко, проникновенно, с чувством, точно бы не обращая внимания на людей, столпившихся вокруг. Теперь Макарычев разглядел их: под расстегнутыми, видавшими виды шинелями — полинялые, застиранные добела гимнастерки; у самого пожилого, с пшеничными усами, прокуренными и вислыми, обмотки обвивались вокруг тонких голеней до самых колен. Двое из них были танкистами — Макарычев определил по защитным крашеным эмблемам в петлицах, тот, который поменьше, с широким, мясистым носом, сбросивший ушанку, откинулся назад, голова с рассыпавшимися на лоб жесткими с рыжинкой волосами затылком уперлась в угол, глаза зажмурены, шея из расстегнутого ворота гимнастерки выпросталась высоко, открылись розовые ожоговые пятна — танкиста, должно, подбивало в танке, горел… Пел он, закрыв глаза; странно шевелились ноздри мясистого носа. У него был подголосок — негромкий, но чистый и ясный. Старая, облупившаяся, с вытертым грифом гитара в руках пехотинца, сидевшего с надвинутой низко на брови серой ушанкой набекрень, отзывалась негромко, отрывисто. Лилась песня слаженно, будто до того бойцы долго тренировались, — ладная, стройная, без единой фальши; все постороннее в вагоне умолкло: разговоры, шум, возня. Песня будоражила чем-то щемящим, плескуче-тревожным, точно бы в чувственной памяти, в заварном и горючем ее смешении проносились отголоски довоенной радости, тревог, сегодняшние боли, невзгоды…

В какую-то минуту Андрей, движимый подсознательным и острым чувством, оглядел людей, плотно сбившихся в проходе вагона — лица строги, даже мрачны, больше было женщин, загрубелых и темных, одетых по военной поре во что попало. И понял: вызревшая тишина, напряжение вот-вот взорвутся — он это ощутил с непостижимой остротой, — в ушах уже возник звон.

Они пропели куплет:

И вновь веснойПод тенистой, знакомой сосной

Мелькнет, как цветочек,Синий платочек…

Вернее, они не допели его до конца, просто не успели произнести последние слова куплета «Милый, желанный, родной…», как женский плач где-то слева, в плотной людской толчее, взвился сначала на высокой ноте, но разом пресекся, упал до низких, режущих тонов; плач, очевидно, пытались сдержать, но он прорывался, возникал. Женщину Макарычев поначалу не увидел, у второго купе задвигались, расступаясь: женщину, поддерживая, вывели, и тотчас переборка купе скрыла от Макарычева плачущую — молодую, клетчатый темный полушалок с кистями плотно повязывал ее голову, казавшуюся неимоверно большой и тяжелой.

Допели раненые последний куплет спокойно, ничуть не смутясь ни движением, которое вновь затихло, ни плачем, точно бы заранее знали, что так все и должно произойти, лишь широконосый обожженный танкист разлепил глаза, скосился понимающе, но позы не изменил. Обступившие женщины — одни со слезами, другие с блаженными, просветленными улыбками — загалдели, лезли к раненым, благодарили, что-то, верно, совали им, но этого Макарычев уже не видел: с мелкой противной дрожью, родившейся в ногах, он протиснулся по проходу, пошел на выход, в тамбур, на ходу доставая носовой платок.