Белый шаман

Хотя время я зря не терял. Наладил контакты с рядовыми казачками. И опять засветился по самое не хочу! Хреновый из меня Штирлиц! Да, и плевать мне на конспирацию, пусть думают, что хотят. Преступлений я не совершал, а про документы скажу, что потерял. Очнулся в тайге без них. И кто я, откуда, не помню. Только имя вот в памяти и осталось. Может и не мое вовсе. Пусть проверяют. И да, с Ефтиным, после его возвращения из Томска удалось переговорить на счет документов. Обещал подумать. А я считаю, просто время взял пробить меня по своим каналам, разузнать кто таков, да откуда взялся. Ну-ну. Бог в помощь, господин есаул. Были бы на меня хоть какие-то зацепки в местных архивах, я б к тебе не подходил, официальным путем пошел бы.

Дней через пять после наших посиделок с инженерами решил пройтись по Колывани. Засиделся. Поснедав с нет-нет бросающей на меня украдкой интересные взгляды хозяйкой и ее пятью ребятишками, принарядился в новый костюм и вышел за ограду.

— Ваше благородие, — тут же окликнул меня знакомый голос. Оборачиваюсь, давешние казаки. Караулили меня что ли? А что не зашли? Я вроде не прячусь ни от кого, — Ваше благородие, — выступает вперед задиристый Семен, — Вы простите меня Христа ради. Я думал, стало быть, Вы подсыл от купцов. Опять, стало быть… Ходят тут… А нам расхлебывай… Офицеры ругаются, стало быть… А мы что… Разве углядишь за всеми? — и тут же получил тычок под ребра от дядьки Степана за лишние разговоры. Взрослый казак, перебив ставшего вдруг косноязычным Семена, вмешался в разговор:

— Ваше благородие, Дмитрий Никитич, прощения просим за встречу не ласковую. Не побрезгуйте казацким столом. Всей сотней просим. Помянем братов. Ведаем, что это Вы за них отомстили и хорунжего нашего у супостатов отбили. Рассказывал нам то его благородие.

Эх, знал бы, не наедался, но и отказать нельзя.

— Накормила меня Аксинья, казаки. Но чарку за помин душ казачьих грех не выпить, — посмурневшие, было, лица разгладились, — Да и какое я вам благородие? Не служивый я. Дмитрием зовите.

Служивые одобрительно загомонили. Дядька Степан тут же на них цыкнул.

— Добре. Васька, — он ткнул рукой в казака с роскошной бородой под Александра Третьего. Тезка твой — Митрий. Это Иван. А этот алахарь[vii], как ты знаешь — Семен. Ну а я Степан, стало быть, — представил всех бородатый, — Айда что ли? — видно было, что казаки еще не определились, как вести себя со мной. Ничего, это до первой рюмки, а дальше разберемся. Не чужие люди, чай, свои, русские.

Казачья казарма располагалась в крайнем бараке, практически на самом берегу Чаусы[viii]. Там и разместились, на бережку за бараками под раскидистым старым тополем. Коллектив организовался не большой. Десяток бородатых казаков лет под сорок, и уже знакомая мне пятерка. Видимо самые уважаемые в сотне люди. Единственным молодым оказался как раз задиристый Семен. Да и то, потому что, не смотря на молодость, уже успел отличиться в боях на туркестанской линии, был ранен и переведен по ранению в запасной разряд. Ему и пришлось больше всего суетиться, следя за дымящимся над углями мясом, да кромсая кинжалом хлеб, сало и ароматные терпкие огурчики. Едва был разлит шибающий сивушным духом мутный самогон, дядька Степан, подав одну чарку мне, вторую поднял сам, следом разобрали тяжелые оловянные кружки казаки:

— Помянем казаков, — глухо проговорил Степан и, не скрывая слез, добавил, — Мы с Федьшей Малыхиным еще с текинцами рубились. Как брат он мне был. А сгинул дома, почитай. От варнаков проклятых смерть лютую принял, — казак перекрестился, пробормотав, — Царствие Небесное! — сипло выдохнул и выпил не закусывая. Ну и мы вместе с ним, как полагается, молча и не чокаясь. Казаки еще при этом крестились. Кто размашисто, во всю грудь, кто мелко и быстро. Пришлось и мне не выделяться. Для местных это важно, а мне… А я еще не знаю. Нет во мне веры, но и неприятия, как раньше тоже нет. Просто все равно.

Закусили. Повелись разговоры. О службе, доме, обо мне. Рассказал ту же историю, что Володе и отцу Федору. Потом еще выпили. Казаки о чем-то пошептались, Степан глянул на молодого казака:

— Семша! — и тот мгновенно сорвался в казарму. Так же быстро, бегом, вернувшись обратно с каким-то тряпичным свертком, который передал Степану. Служивые стали подниматься. Встал и я.

— Ты вот что, Митрий Никитич, — дядька стал разворачивать промасленную холстину, — Прими от круга казачьего за ребят наших да за спасение хорунжего, — Степан достал из свертка саблю, вернее шашку и кинжал. Явно комплект. Ножны украшены серебром, гусек выполнен в виде головы хищной птицы без всяких камней и украшательств, лишь неглубокие штрихи и борозды в которых угадываются перья и загнутый к рукояти клюв. Нет, это не перья, это боевой шлем, а крученный из кожаных шнурков темляк стилизован под плюмаж. — Я это оружие лично с туркменского юзбаши снял, — поясняет казак, но я его почти не слышу.