Берлинский боксерский клуб

Я рассказывал Грете обо всем, что случалось в моей жизни, а она так же подробно рассказывала о себе. Ее отец играл на скрипке в оркестре и часто ездил на гастроли. Из поездок он привозил ей маленькие подарки, таким подарком была и купленная в Дублине подвеска в виде четырехлистного клевера. Грета мечтала учиться музыке в Париже. Как я бредил Америкой, страной боксеров и комиксов, так она грезила о Франции, где, как ей казалось, тебя со всех сторон окружают музыка, живопись и изысканная еда.

Мы с Гретой сидели на нашей скамейке, когда я взволнованно рассказал ей о предстоящих соревнованиях. Она, выслушав меня, нахмурилась.

– По-моему, просто так рисковать здоровьем – глупо.

– Я рискую не просто так.

– А ради чего?

– Ради того, чтобы доказать.

– Что доказать?

– Не знаю. Что я сильнее, умнее и лучше противника.

– Зачем нужно это доказывать?

– Чтобы убедиться, что я не боюсь.

– Чего?

– Ничего. Раньше я все время боялся, что мальчишки в школе будут надо мной издеваться. Поэтому я изо всех сил старался не ввязаться в драку, не встать у кого-нибудь на пути. Нельзя, чтобы и дальше так продолжалось. Понимаешь?

Она молча посмотрела меня и в конце концов кивнула.

– Да, наверно.

– Тебе это покажется странным, – продолжал я, – но на ринге я чувствую себя в каком-то смысле безопаснее, чем в школе.

– Безопаснее?

– В боксе все делается по правилам. Боксеры дерутся в мягких перчатках. Всегда один на один. Им нельзя бить ниже пояса, нельзя использовать оружие. Да, меня могут побить, но с таким же успехом я сам могу выйти из схватки победителем.

– Ты точно решил участвовать в соревнованиях?

– Конечно.

– Значит, мне надо отдельно за тебя помолиться в воскресенье.

– Я думал, ты в эти дела не очень веришь.

– Хуже не будет. Так и так в церковь идти. Почему бы не использовать поход с пользой?

Родители Греты были ревностными католиками, а ей про себя было непонятно, верит она в Бога или нет. Грета долго решалась, прежде чем признаться мне в этом, но я как выходец из абсолютно нерелигиозной семьи воспринял ее признание совершенно спокойно. На католическую иерархию нацисты смотрели косо, потому что, как они считали, она мешала им подчинить своему влиянию все без исключения сферы жизни. Как я узнал от Греты, священник церкви, в которую она ходила с родителями, запретил прихожанам вступать в нацистскую партию. Отец Греты запрет поддержал, но многим членам прихода он казался неправильным.

– Только обещай быть осторожным, – сказала она неожиданно серьезным тоном.

– Обещаю.

Она коснулась ладонью моей щеки. Потом мы встали со скамейки и, взявшись за руки, пошли к выходу из парка. На главной аллее нам навстречу попались Курт и Ханс. При виде их я выпустил руку Греты. Они ничего не знали про Грету – я никому, и им в том числе, про нее не рассказывал. Больше всего меня беспокоило, заметили ли они, что мы с ней держались за руки.

– Привет, Карл, – поздоровался Курт, когда они подошли ближе.

– Привет.

– Это что с тобой? – спросил Ханс.

– Ничего. Просто иду домой. – Оба приятеля неприлично уставились на Грету. – Это Грета. Мы с ней живем в одном доме.

– Ханс Карлвайс, – с дурацким поклоном представился Ханс.

– Курт Зайдлер.

– Мы совершенно случайно встретились.

– Неужели случайно? – захихикал Курт.

– Мне пора домой, – сказала Грета.

– Мне тоже. До завтра, ребята.

Мы с Гретой поспешили прочь. Они провожали нас довольными, ехидными взглядами, а когда мы немного отошли, насмешливо прокричали в спину:

– Gute Nacht!

[32] Приятных снов!

Форменные рубашки и гнилые яблоки

Занятия с Максом, тренировки и встречи с Гретой не оставляли мне времени на беспокойство – даже несмотря на то, что жизнь вокруг меня летела кувырком. «Официальная» торговля предметами искусства шла у отца все хуже и хуже, пока в конце концов совсем не прекратилась. Теперь он занимался в основном тайными сделками с частными коллекционерами. Иногда они происходили в галерее, но чаще – поздно вечером у нас в квартире. Продавцы – по большей части это были евреи с напуганными или обозленными лицами – приносили отцу полотна и гравюры тайком, спрятав в портфеле или тщательно упаковав.

Как-то вечером к нам домой явился хорошо одетый мужчина. Он принес на продажу несколько гравюр. Пока отец рассматривал работы, отмечая мастерство исполнения и отменную сохранность, мужчина наблюдал за ним стоя, с надменным выражением на лице. Но, услышав, какую цену предлагает отец, владелец гравюр пришел в ярость.

– Вы издеваетесь? – воскликнул он, ударив кулаком по столу. – Это же подлинный Рембрандт!

– Я и сам прекрасно это вижу, – спокойно ответил отец.

– Да дрянной настенный календарь и то дороже стоит!

– Это все, что я могу вам предложить. Причем моя наценка – всего пятьдесят процентов. Другие дилеры дадут еще меньше, а на свою долю заложат процентов семьдесят, если не восемьдесят. Не забывайте к тому же, что я беру на себя все риски.

– Я не позволю вам меня ограбить!

– Дело ваше.