Бесчестье

– Полагаю. Я тебя не виню, дело не в этом. Но в рассказанном тобой присутствует нечто новое. Порабощение. Они хотели обратить тебя в рабство.

– Нет, не порабощение. Усмирение. Подавление.

Он качает головой.

– Это уже слишком, Люси. Продай ферму. Продай ее Петрасу и уезжай.

– Нет.

На том разговор и заканчивается. Но эхо слов Люси продолжает звучать в его ушах. «Окровавленное тело» – что она хотела этим сказать? Или он все же не зря видел во сне пропитанную кровью постель, ванну в потеках крови?

«Их специальность – изнасилования». Он думает о трех визитерах, уезжающих в не старой еще «тойоте»; на заднем сиденье навалены домашние вещи; их пенисы, их орудия, теплые и удоволенные, свернулись между их ног – мурлыкая, вот слово, которое приходит ему в голову. У них достаточно причин гордиться проделанной за день работой; служение своему призванию наполняет их счастьем.

Он помнит, как ребенком застрял на обнаруженном в газетном сообщении слове «изнасилование», пытаясь понять его точное значение, гадая, что делает буква «с», обычно столь мягкая, в середине слова, внушающего такой страх, что никто не решается произнести его вслух. В библиотеке он видел в одном альбоме картину «Изнасилование сабинянок»[40]: верховые в легких римских доспехах, женщины в покрывалах, воздевающие руки, стенающие. Какое отношение имели эти театральные позы к подозреваемой им сущности изнасилования – к мужчине, который, лежа на женщине, входит в нее?

Он размышляет о Байроне. Среди легионов графинь и горничных, в которых входил Байрон, несомненно, имелись и такие, что называли это изнасилованием. Но ни одна из них, уж верно, не боялась остаться после соития с перерезанным горлом. Ему в его положении и Люси в ее Байрон, безусловно, представляется старомодным.

Люси напугана, напугана до смерти. Голос у нее сдавленный, дышит она с трудом, руки и ноги немеют. «Этого не может быть, – говорит она себе, пока двое мужчин силой принуждают ее лечь, – это лишь сон, ночной кошмар». Мужчины меж тем упиваются ее страхом, наслаждаются им, делают все, что в их силах, чтобы запугать ее, умножить ее ужас до последних пределов. «Зови своих псов! – говорят они. – Ну давай, позови их! Что, псов нету? Ну так мы тебе покажем, что такое псы!»

«Вы не понимаете, вас же там не было», – сказала Бев Шоу. Ладно, она ошиблась. Но в конечном счете Люси права; он понимает, он может, полностью сосредоточившись, отказавшись от себя, проникнуть туда, стать теми людьми, вселиться в них, наполнить их своим призраком. Вопрос только в том, хватит ли ему воображения, чтобы стать женщиной.

В уединении своей комнаты он пишет дочери письмо:

Дорогая Люси, со всей любовью, какая есть в мире, я должен сказать тебе следующее. Ты стоишь на пороге опасной ошибки. Ты хочешь унизиться перед историей. Но путь, на который ты ступила, неверен. Он лишит тебя какой бы то ни было чести; ты не сможешь жить в мире с собой. Умоляю, прислушайся к тому, что я говорю. Твой отец.

Час спустя под его дверь подсовывается конверт с письмом.

Дорогой Дэвид, ты меня так и не услышал. Я не тот человек, которого ты знаешь. Я человек конченый и не знаю пока, что способно вернуть меня к жизни. Знаю только, что уехать отсюда я не могу.

Ты этого не понимаешь, а я не вижу, что еще можно сделать, чтобы заставить тебя понять. Все выглядит так, словно ты нарочно забился в угол, в который не заглядывает солнце. Ты кажешься мне одной из трех обезьян, той, что прижала лапы к глазам.

Да, путь, на который я ступила, возможно, неверен. Но если я теперь покину ферму, я уеду отсюда потерпевшей поражение и буду чувствовать вкус поражения всю жизнь.

Я не могу навек остаться ребенком. И ты не можешь вовек оставаться отцом. Я знаю, ты желаешь мне добра, но ты не тот наставник, который мне нужен, во всяком случае сейчас. Твоя Люси.

Вот и вся их переписка – и вот каково последнее слово Люси.