Бесовский Вестник

Хороша ночь в деревне! Воздух – что вода колодезная пахарю, невозможно насытиться. Невесомый, при том что густо унавоженный, тянешь его, тянешь – уж больше некуда, ребра трещат, а все мало! Кто в детстве не пробовал вдохнуть столько, чтоб насытиться? И как, получалось? То-то! Быстрей сознание потеряешь.

Особо люблю ясные ночи, почти как сейчас – как раз луна выглянула. Да еще если чуть подморозит… Это самое милое дело, когда подморозит! Попробуй в такую ночь дышать полной грудью – голова мигом пьянеет, как с доброй чарки. Поди потом разбери: то ли от опьянения в ушах у тебя звон, то ли сам воздух начинает звенеть хрустальной чистотой. Вот если воздух и может звенеть, то это пожалуйста, это к нам в деревню! Тут вам не город. В городе разве люди дышат? Раз дохнешь глубже – будь добр отхаркать пыль!

У меня сын в город уехал, женился там, меня звал. А то я не знаю, как их по молодости утягивает, знавали и мы ту жажду. Перебесится, вспомнит про родную природу, и прибьет его обратно, как бревно волной к берегу. Так что увольте-с, вы уж там как-нибудь сами, дорогая редакция, а Налим Нилычу и здесь неплохо дышится!..

Нас с Парфеном часто можно встретить на дороге в вечернее время суток. Ежели еще горячительного в меру употребишь – тут сам Бог велел сапоги на ноги – и в добрый путь, мир посмотреть, себя показать. К Матрене, опять же, заглянуть в соседнюю деревню, в Шапошное. Соседи, видя наши фигуры на фоне темнеющего неба, посмеиваются, мол, опять Нилыч ослика выгуливает. Рискну предположить.

Есть у Парфена такая особенность: как бы медленно мы ни шли, он все время оказывается позади, за плечом. То ли в силу коротких ног, то ли в пути его одолевает рассеянная сонливость, что ни делай, он неизменно начинал отставать. Когда отстанет изрядно, вдруг вскинет голову, словно опомнившись, засучит ногами, нагоняя. Несколько шагов еще чувствуешь плечом его дыхание, а потом все сначала. Прибавьте сюда гнутую колесом спину, которая распрямляется, только когда дело близится к середине бутылки. Тогда он весь преображается, расцветает, начинает щегольски подкручивать тоненькие кончики усов. Но в обычное время даже в теплую погоду вечно ежится, без нужды подтягивает воротник и оставляет руки висеть там, будто нарочно, чтобы они тянули голову к земле.

Черт его знает, может со стороны и правда похоже, что навьюченного осла то и дело подтягивают за уздечку. Но мы с Парфеном не обижаемся, мы натуры не мелочные, не злобивые.

Ближе к середине деревни я обнаружил, что от недавних унылых настроений не осталось следа. Теперь-то я точно знаю, что за беду напророчила бессонница, теперь поглядим, кто кого.

Сзади раздался запыхавшийся голос Парфена:

– Где искать будем, Нилыч? В голову к мертвяку не залезешь, чего он там себе думает, куда решит пойти? Может статься, всю ночь зря проходим, а его уж след простыл!

Сегодня Парфен отставал пуще обычного. Тяжеленная кувалда то и дело соскальзывала с щуплого покатого плеча. Как ни силился он прижимать ее подбородком и обеими руками, время от времени до меня доносился глухой удар об землю. В такие моменты бедный Парфен выгибался ужом, подставляя плечо под рукоять, и обеими руками, как рычагом, взваливал кувалду на место. Щадя его самолюбие, помощи я не предлагал, но все ж старался идти помедленней.

– Где, говоришь, ты его встретил? – спросил я раздумчиво.

– У Прокофьи. Но это ведь как, знаешь, как молния, которая дважды в одно дерево ни в жисть не попадет!

– Молния может и не попадет, – сказал я, замедляя шаг, – а мертвяк – с пребольшим себе удовольствием.

Я остановился и поднял руку, давая знак Парфену. Тот ткнулся макушкой в мою лопатку, следом послышался тяжелый стук об землю.

– Как заказывали, – кивнул я удовлетворенно.

Парфен проследил взглядом за моим указующим пальцем. На крыльце у Прокофьи явно хозяйничала какая-то тень. Она то подходила к окну и подолгу стояла, прижимаясь лицом к стеклу, то возвращалась к двери, и тогда в ночной тиши слышалось негромкое поскребывание, постукиванье дерева о дерево. Молодец Прокофья, заперлась.

Двигалась тень уже не так неуклюже, расходился покойничек, ночью от живого не отличишь. Пока в горло не вцепится.

Я кивнул на кусты вдоль забора:

– С огорода зайдем. Возьмем его врасплох.

– Заслышит небось, Налимушка?

– Не заслышит. Мы к нему тише воды, ниже прокофьиной картошки.

Продравшись сквозь кусты, я нащупал верхушку забора. В силу своего роста легко перемахнул на ту сторону. У Парфена прошло не так просто. Он сперва повесил с плеча на забор кувалду, за конец рукояти перекинул ее мне вослед. Сам потом долго подтыкал блузу, подтягивал поясок, проверял, не зацепляют ли ветки подол, руками пощупал, крепки ли доски. Наконец повис на заборе подбородком, сперва показалась худенькая нога, затем вдоль верхушки забора вытянулся он весь. Полежал там, словно нашел удобную лавку, и через мгновение с коротким писком шлепнулся бочиной в кусты по сю сторону.

Я медленно пополз между огородными рядами к крыльцу. Позади меня нагнал горячечный шепот с нотками паники: