Беспокойные сердца

Пока она болела, Олесь несколько раз приходил в больницу. Ей передавали короткие записки от него, виноград, конфеты. Но его самого она не видала и вдруг заскучала так, как никогда не скучала раньше. Увидать бы его, поговорить, может, он опять — в самый — самый последний раз! — простит ее. Она теперь все поняла, будет совсем другой. Но поверит ли он ей? Поверит ли, что многому научили ее дни, проведенные в больнице, долгие часы лежания, когда только и остается думать да перебирать в памяти свою жизнь. Чаще всего она вспоминала первые месяцы жизни с Олесем. Как он тогда любил ее! Носил на руках, баловал… Похоже было, что так все время и будет. Что же случилось, почему он так изменился, стал чужим, непонятным?

Становилось страшно от мысли, что Олесь может и в самом деле уйти. Как же остаться одной, без поддержки? Куда деваться? И Зине хотелось скорее увидеть Олеся, убедиться, что все опять будет по-старому и что угроза его была пустой.

Зина с волнением и страхом поджидала Олеся. Никогда раньше не знала она, что значит ждать свидания, волноваться, подгонять время, а теперь не могла оторвать глаз от дорожки, ведущей к главному входу в больницу.

Но в этот день Олесь не пришел. Не пришел и на следующий. Вместо него являлась мать, громкоголосая, бесцеремонная, мучала вопросами и наставлениями, и Зина с тоской ждала ее ухода.

На третий день выписали ту женщину, с которой она разговаривала в первый день в саду. За ней прибыла серая машина с шашечками по борту, из нее выскочило несколько человек, а впереди стрелой мчался мальчик лет шести. За ним медленнее, но все-таки быстро шел мужчина с цветами, неловко улыбавшийся и все поправлявший вышитую украинскую рубашку.

Навстречу вышла сама мать. Расцеловалась с мужем, деловито передала ему ребенка, потом наклонилась к старшему и прижалась губами к стриженой головенке. Ее окружили, передавали еще цветы, слышались поздравления, потом все направились к машине.

Зина загляделась на них и не заметила, когда в ворота вошел Олесь. Увидела его лишь тогда, когда он отступил в сторону, уступая дорогу веселой процессии. Зина вскочила, но подбежать к Олесю не смогла: стало так страшно, так стыдно, что ноги никак не могли сдвинуться с места. Тут он увидел ее и подошел.

— Уже и выходить разрешили? — сказал он и передал ей пакет. — Вот тут винограда немного. Тебе можно?

Она молча кивнула и села. Сел и Олесь, тоже молча, покусывая длинную травинку.

Сколько было приготовлено слов, и все они вдруг куда-то исчезли. Зина и раньше не отличалась красноречием, а тут неловкость и волнение совсем лишили ее языка. Она отщипывала по виноградинке от увесистой кисти и проглатывала, не чувствуя вкуса ягод.

— Ты цветы-то поливаешь? — неожиданно спросила она..

— Что? Ах, цветы? Как же, поливаю, — отозвался Олесь.

— Меня, наверно, скоро выпишут, — помолчав, сообщила она.

— Выпишут? Это хорошо…

Еще посидели, помолчали.

— Ну, мне пора, — сказал он, наконец, поднимаясь.

Зина тоже встала, по привычке ожидая поцелуя, но Олесь только кивнул головой и сказал:

— Ну, пока, до свиданья. Завтра я не смогу прийти.

Он пошел, а Зина растерянно глядела ему вслед, сознавая, что он, наверно, уходит совсем. И когда Олесь был уже недалеко от ворот, ее словно толкнули, и она с криком бросилась за ним:

— Олесь! Подожди, Олесь! Вернись!

Он сейчас же возвратился.

— Ну, что ты, глупенькая, что ты? Не могу завтра прийти — так приду послезавтра. Занят я буду.

— Нет, ты сейчас, сейчас не уходи. Ты даже не поговорил со мной. Олесь, я так много хочу сказать тебе, только не знаю, как…

Они отошли в сторону, подальше от людей, и сели на траву. Олесь понял: как ни оттягивай решительную минуту, а она все-таки придет. И хотя решение его не поколебалось, ему было очень трудно. Тяжело было смотреть на похудевшее, такое прелестное личико, полное страха и мольбы. Тяжело было заставить себя сказать те слова, которые неизбежно вызовут слезы, заставят ее страдать. Но как же поступить иначе? Снова уклониться, снова начать жизнь, полную лжи и притворства?

А Зина, обхватив его руку обеими своими, торопливо, сбивчиво просила простить ее, умоляла не бросать, обещала, что все-все будет теперь по-другому. Она начала даже рассказывать о своем давнем проступке, произнесла имя Валентина… Олесь вздрогнул — он не думал, что это был именно он. Пересилив дрожь отвращения, сказал решительно:

— Не надо об этом. Было — и прошло. Но, Зина, все-таки нам лучше разойтись. И для тебя лучше и для меня.

— Бросаешь? — зарыдала она. — Зачем же ты тогда на мне женился? Сколько лет голову морочил, теперь не нужна стала?! Зверь ты бессердечный, вот ты кто! Хоть бы слово человеческое сказал!

— Зина… Зачем ты так говоришь? Нехорошо это. Не сможем мы жить вместе. Я тебя не люблю. И от совместной жизни нам никакой радости не будет. Нам нужно расстаться.

— А почему? Почему нужно? Тебе свобода понадобилась? Другую полюбил? — с внезапно блеснувшим подозрением спросила она. Эта новая догадка так ее поразила, что она и плакать перестала.

— Да, Зина, — тихо, но твердо ответил Олесь.