Беспокойные сердца

— Слушала я тебя, слушала и одного в толк взять не могу: неужто жизнь семейная только от одного человека зависит? Она-то, жена твоя, тоже должна была помочь налаживать ее. Вот ты говоришь: «Я не воспитывал, я внимания не уделял, я, я, я…» Ну, а она что делала? Сидела и ждала, пока ты ее воспитаешь? Эх, сыночек! С самого начала жизнь у вас неправильная пошла, да только слушать ты меня не хотел: у самого, мол, ум есть. А кабы послушал да поглядел внимательно, так и глаза открылись бы. Вот, говоришь, разлюбил ее. А ты ее вообще-то любил? Или она тебя? Вот то-то. Она тебя даже от семьи постаралась оторвать. Жених ты был завидный, вот что; устроиться захотелось потеплее. Мы-то, женщины, насквозь видим друг дружку. Ты посуди сам: если бы она тебя любила, разве так получилось бы? И воспитывать не пришлось бы, само все пришло, не захотелось бы отстать от любимого человека. Я вот не скажу, чтобы у нас с отцом твоим была такая любовь, как в книжках описывают, и всякое промеж нас бывало. Но крепко уважали мы друг друга, порознь и жить бы не смогли. Я для него и родные места покинула и никогда больше их не видала; отец твой сумел мне и родные места и отца-мать заменить. А ты вот свою дивчину не разглядел. Лелеял ее, как ребеночка, а спросу с нее не было. Она ж тебя потихоньку в свою сторону гнула. За деньги да обстановку продалась.

— Мама! — прервал возмущенно Олесь.

— А ты слов не пугайся. Можно и поделикатнее выразиться, а все суть одна. Нет, ты ее не оправдывай. Конечно, жалко ее, как человека. Еще такую глупость сотворила… Да это уж ее дело. Стыдно, небось, стало… Эх, сынок, сынок, оттого и проплакала я глаза свои — знала, не будет у вас настоящей жизни.

— Что же ты не помогла нам? — не удержался Олесь.

— А какой бы толк от моей помощи был? Да и не молоденькая я, от мамаши ее не отгрызусь. Своя семья еще есть. А правду сказать, — сердита я была на тебя. Ты почему на ней женился? Потому что на другой не посмел.

Олесь вспыхнул, резким движением вскинул голову, но она не дала ему возразить:

— Помню, говорил ты: надо рубить по плечу. А плеч-то и не измерил.

— Мама, ну что ты говоришь? Зачем это? Мне и так горько, а ты добавляешь. Не об этом я с тобой говорил.

— А нужно бы с этого начинать. Вот, говоришь, горько тебе. Оно, конечно, полегче было бы: ты бы пожаловался, я бы над тобой поплакала — вот и отвели душу. А зачем это? Не хлюпик ты у меня какой-нибудь. Умей уж правде в глаза смотреть. И подумай: как дальше жить собираешься? Вот так же — сырой головней тлеть?

— Как жить дальше буду — еще не знаю. Только не по-старому. С Зиной мы и так давно не живем, что ж тянуть комедию?

— А не боишься: скажут, загубил девчонке жизнь да и бросил?

— Конечно, скажут, и не раз. И похуже скажут: Но я-то знаю, для нас обоих это самый честный выход.

Было уже два часа ночи, когда Олесь по чуть скрипучей лесенке поднялся в крошечную комнатку под крышей, переделанную из чердака. Вот и снова вернулся сюда, куда думал уже не возвращаться.

Глава XXII

Кончался август, когда Зине, наконец, разрешили встать с больничной койки и ненадолго выйти в сад. И когда она в первый раз открыла дверь на крыльцо, ее сначала ошеломило и яркое солнце, и пестрое богатство цветника, и теплый ветер. Подумать только, она могла никогда не увидеть этого!

Неуверенными шагами, хватаясь за перила, она спустилась с крыльца и села в один из свободных шезлонгов. Несколько минут смотрела вокруг на деревья, на цветы, на песчаные дорожки, словно не веря собственным глазам, и вдруг засмеялась — тихо и радостно:

— Хорошо-то как!

Сидевшая рядом женщина недовольно сказала:

— Чего хорошего? До смерти надоело, домой бы скорее. Муж сына ждет не дождется.

Наверно, женщина и в самом деле была давно в больнице — кружевная прошивка, которую она вязала, была скатана в толстый сверток.

— А почему не выписывают? — Зина спросила просто так, без всякого интереса.

— Температура все держится. Колоть теперь стали — пенициллин дают.

Зина поежилась. Ее собственное тело было исколото и истерзано.

— Ох, и больно же! — вырвалось у нее.

— А то не больно? Ну да, потерплю. Было бы ради кого. А у тебя-то кто, сынок, дочка?

Похудевшее лицо Зины залилось румянцем. И как трудно оказалось прошептать одно лишь слово:

— Никого…

Женщина поджала губы и, ничего не сказав, снова принялась вязать, быстро мелькая тонким стальным крючком. Зина догадывалась — она думает о ней плохо, и ей хотелось крикнуть: «Нет, я не такая!» А какая же? Зачем все это сделано? И она вдруг почувствовала себя несчастной. Стало жаль и себя, и того неведомого, убитого — частички самой себя, что уже теперь не вернуть. Сдерживаясь, чтобы не заплакать в голос, Зина тихонько поднялась и побрела по дорожке.

Только теперь она осознала, что наделала. Простой вопрос, молча поджатые губы подействовали на Зину сильнее, чем все упреки и гнев Олеся, все долгие и бесплодные разговоры. «Вот так все и будут относиться», — застряла в голове мысль.