Беспокойные сердца

— Мама была, — ответила она, заметив его вопросительный взгляд, и поспешно понесла в кухню чайные чашки.

Ее вид говорил о тяжелых переживаниях, но жалость в нем молчала. Заподозрив ее в измене, он теперь уже не мог верить ничему. Ему казалось — она лгала ему в течение всей их совместной жизни.

Через несколько дней после этого, часов около девяти вечера, к нему на работу позвонила Рита Ройтман.

— Александр Николаевич! — услышал он в трубке ее взволнованный голос. — Зине вашей худо стало, я скорую помощь вызвала, в больницу увезли!

— А что случилось? — заражаясь ее тревогой, спросил Терновой.

— По телефону говорить неудобно, — понизила голос Рита, — но только ей плохо, очень плохо! Илья, кажется, еще в цехе? Отпроситесь у него скорей!

С трудом Терновой уладил вопрос о замене его в цехе и бросился домой. Рита поджидала его.

— Ее в больницу Павлова повезли. Видимо… Ну, сами понимаете.

— Понимаю, понимаю… Спасибо за участие, — машинально пробормотал он и, похлопав по карману — есть ли деньги на трамвай, сбежал по лестнице.

Он не помнил, как доехал до больницы. Давно он уже не любил Зину, не верил ей, тяготился ею. Но сейчас вспоминалось только хорошее. Жалость, опасения за нее, остатки былой привязанности боролись в нем с негодованием и гневом.

В больнице ему ничего утешительного не сказали. Сильная потеря крови, явления сердечной слабости, бессознательное состояние — все это были плохие признаки.

— Глупая, глупая… — вырвалось у него.

Врач по его расстроенному виду поняла: муж новой пациентки не из тех, что толкают сами жен на преступление.

— Сейчас вы все равно ничего не узнаете, — мягче сказала она. — Позвоните завтра утром.

— Доктор, прошу вас, сделайте все возможное. Сбили девочку с толку, не своим умом она дошла до этого…

— Успокойтесь. Мы всегда делаем все возможное, а иногда и невозможное. Идите лучше. Мать у нее есть? Вы ей на всякий случай сообщите.

В решетчатой беседке, обвитой виноградом, несколько женщин мирно играли в лото. Над ними горела электрическая лампочка, остальное пространство — весь сад и огород — тонули в бархатной августовской черноте. Резко хлопнула калитка, заливисто залаяла и тотчас же успокоилась собака; поспешные шаги заскрипели по дорожке, и на пороге беседки появился Терновой.

— Играете? — криво усмехнулся он удивленным женщинам и, забыв поздороваться, обратился к Ольге Кузьминичне.

— На два слова.

Она вышла, передав мешочек с лото своей соседке.

— Вы давно видели Зину? Что она сделала?

— Да ты что, ты что на меня накинулся-то? Давно я у вас была, бывать-то не интересно — плохо принимаешь.

— Уж не врали бы! Вы научили Зину?

— Что такое? Чему научила?

— А тому, что вот сейчас Зина умирает в больнице, если не умерла еще! — не сдержавшись, со всей силой ненависти бросил ей в лицо Терновой.

— А-аа! — не своим голосом вскрикнула Ольга Кузьминична, так что все соседки, с любопытством слушавшие разговор, повыбежали из беседки, окружили их.

— Неправда, неправда, я ничего не знаю!

— Чего он сказал? Кого убили? О чем это? — посыпались вопросы. Ольга Кузьминична вырвалась из рук женщин, схватила Тернового за рукав.

— Что с ней, что с моей дочечкой?

— Бросьте притворяться. Стыдно. Зину на скорой помощи увезли в больницу Павлова в очень плохом состоянии. И если она умрет, на вашей совести это будет.

— Вот, вот, в суд на меня подай! — истерично завопила Ольга Кузьминична.

— Да кто ж на вас подавать станет? Загубили девочку — сами и мучайтесь, — резко ответил Олесь и исчез в темноте так же внезапно, как появился, нисколько не заботясь о рыдающей в голос Зининой матери.

Не было покоя в этот вечер и у всей семьи Терновых, куда Олесь пришел ночевать.

Притихшая Гуля молчала, и на этот раз ни одного жестокого слова не вырвалось у нее. Ей было жаль, но не Зину, а брата. Знала она много — больше, чем он думал, но не смела вмешиваться. Часов около двенадцати она еще не ложилась спать и делала вид, что читает, а сама нет-нет да и поглядывала в окно, где под старой шелковицей у врытого в землю стола сидели мать и Олесь и все говорили, говорили… Слов их не было слышно, да Гуля и не желала бы подслушивать секреты. Ей было только больно и обидно, что ее брат, умный, красивый, любимый брат так нелепо исковеркал свою жизнь.

…Кому, как не родной матери, рассказать обо всем, без утайки открыть свое сердце, сказать, не думая о словах, а только о мыслях и чувствах, словно не с другим человеком говоришь, а сам с собой!.. Можно прожить долгую жизнь, не испытывая этой потребности, но если придет такой час — хорошо тому, у кого есть мать!

Под влиянием всего случившегося Олесь был склонен винить самого себя, снова вспоминал обещания воспитывать жену, упрекал себя за невнимание к ней, за то, что совершенно разлюбил ее и пошел в жизни своим путем, не пытаясь повести ее за собою.

Евдокия Петровна слушала, до поры, до времени не перебивая; знала — надо дать выговориться. Но когда Олесь замолчал, не находя больше слов для своего осуждения, она медленно заговорила: