Бесы

Ну, не шали, не шали, без жестов, ну и довольно, довольно, прошу тебя, — торопливо бормотал Петруша, стараясь освободиться из объятий.

Я всегда, всегда был виноват пред тобой!

Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал, что зашалишь. Ну будь же немного потрезвее, прошу тебя.

Но ведь я не видал тебя десять лет!

Тем менее причин к излияниям.

Mon enfant!

Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь дру­гим. Ах, вот и Николай Всеволодович, да не шали же, прошу тебя, наконец!

Николай Всеволодович действительно был уже в комнате; он вошел очень тихо и на мгновение остановился в дверях, тихим взглядом окидывая собра­ние.

Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и те­перь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, ка­жется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был всё тот же, как и четы­ре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласко­ва и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Од­ним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походи­ло на маску», как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общест­ва. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показал­ся мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее, чем прежде, и, кажется, несколько похудел? Или, может быть, какая- нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?

Николай Всеволодович! — вскричала, вся выпрямившись и не сходя с кресел, Варвара Петровна, останавливая его повелительным жестом, — оста­новись на одну минуту!

Но чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдруг последовал за этим жестом и восклицанием, — вопрос, возможности которого я даже и в самой Варваре Петровне не мог бы предположить, — я попрошу читателя вспом­нить, что такое был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь и необыкно­венную стремительность его в иные чрезвычайные минуты. Прошу тоже со­образить, что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значитель­ную долю рассудка и практического, так сказать даже хозяйственного, такта, которыми она обладала, все-таки в ее жизни не переводились такие мгнове­ния, которым она отдавалась вдруг вся, всецело и, если позволительно так вы­разиться, совершенно без удержу. Прошу взять, наконец, во внимание, что на­стоящая минута действительно могла быть для нее из таких, в которых вдруг, как в фокусе, сосредоточивается вся сущность жизни, — всего прожитого, все­го настоящего и, пожалуй, будущего. Напомню еще вскользь и о полученном ею анонимном письме, о котором она давеча так раздражительно проговори­лась Прасковье Ивановне, причем, кажется, умолчала о дальнейшем содержа­нии письма; а в нем-то, может быть, и заключалась разгадка возможности того ужасного вопроса, с которым она вдруг обратилась к сыну.

Николай Всеволодович, — повторила она, отчеканивая слова твердым голосом, в котором зазвучал грозный вызов, — прошу вас, скажите сейчас же, не сходя с этого места: правда ли, что эта несчастная, хромая женщина, — вот она, вон там, смотрите на нее! — правда ли, что она. законная жена ваша?

Я слишком помню это мгновение; он не смигнул даже глазом и присталь­но смотрел на мать; ни малейшего изменения в лице его не последовало. На­конец он медленно улыбнулся какой-то снисходящей улыбкой и, не ответив ни слова, тихо подошел к мамаше, взял ее руку, почтительно поднес к губам и поцеловал. И до того было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать, что она и тут не посмела отдернуть руки. Она только смотрела на него, вся обратясь в вопрос, и весь вид ее говорил, что еще один миг, и она не выне­сет неизвестности.

Но он продолжал молчать. Поцеловав руку, он еще раз окинул взглядом всю комнату и, по-прежнему не спеша, направился прямо к Марье Тимофе­евне. Очень трудно описывать физиономии людей в некоторые мгновения. Мне, например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою руки; а вместе с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный вос­торг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно людьми выно­сится. Может, было и то и другое, и испуг и восторг; но помню, что я быстро к ней придвинулся (я стоял почти подле), мне показалось, что она сейчас упа­дет в обморок.

Вам нельзя быть здесь, — проговорил ей Николай Всеволодович ласко­вым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная неж­ность. Он стоял пред нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение. Бедняжка стремительным полу­шепотом, задыхаясь, пролепетала ему: