Бесы

Сударыня, это вовсе не то, что вы думаете! Я, конечно, ничтожное зве­но.[347] О, сударыня, богаты чертоги ваши, но бедны они у Марии Неизвестной, сестры моей, урожденной Лебядкиной, но которую назовем пока Марией Не­известной, пока, сударыня, только пока, ибо навечно не допустит сам Бог! Су­дарыня, вы дали ей десять рублей, и она приняла, но потому, что от вас, суда­рыня! Слышите, сударыня! ни от кого в мире не возьмет эта Неизвестная Ма­рия, иначе содрогнется во гробе штаб-офицер ее дед, убитый на Кавказе, на глазах самого Ермолова[348], но от вас, сударыня, от вас всё возьмет. Но одною ру­кой возьмет, а другою протянет вам уже двадцать рублей, в виде пожертвова­ния в один из столичных комитетов благотворительности, где вы, сударыня, состоите членом. так как и сами вы, сударыня, публиковались в «Москов­ских ведомостях», что у вас состоит здешняя, по нашему городу, книга благот­ворительного общества, в которую всякий может подписываться.

Капитан вдруг оборвал; он дышал тяжело, как после какого-то трудного подвига. Всё это насчет комитета благотворительности, вероятно, было зара­нее подготовлено, может быть также под редакцией Липутина. Он еще пуще вспотел; буквально капли пота выступали у него на висках. Варвара Петровна пронзительно в него всматривалась.

Эта книга, — строго проговорила она, — находится всегда внизу у швейцара моего дома, там вы можете подписать ваше пожертвование, если за­хотите. А потому прошу вас спрятать теперь ваши деньги и не махать ими по воздуху. Вот так. Прошу вас тоже занять ваше прежнее место. Вот так. Очень жалею, милостивый государь, что я ошиблась насчет вашей сестры и подала ей на бедность, когда она так богата. Не понимаю одного только, почему от меня одной она может взять, а от других ни за что не захочет. Вы так на этом наста­ивали, что я желаю совершенно точного объяснения.

Сударыня, это тайна, которая может быть похоронена лишь во гро­бе! — отвечал капитан.

Почему же? — как-то не так уже твердо спросила Варвара Петровна.

Сударыня, сударыня!..

Он мрачно примолк, смотря в землю и приложив правую руку к сердцу. Варвара Петровна ждала, не сводя с него глаз.

Сударыня! — взревел он вдруг, — позволите ли сделать вам один во­прос, только один, но открыто, прямо, по-русски, от души?

Сделайте одолжение.

Страдали вы, сударыня, в жизни?

Вы просто хотите сказать, что от кого-нибудь страдали или страдаете.

Сударыня, сударыня! — вскочил он вдруг опять, вероятно и не замечая того и ударяя себя в грудь, — здесь, в этом сердце, накипело столько, столько, что удивится сам Бог, когда обнаружится на Страшном суде!

Гм, сильно сказано.

Сударыня, я, может быть, говорю языком раздражительным.

Не беспокойтесь, я сама знаю, когда вас надо будет остановить.

Могу ли предложить вам еще вопрос, сударыня?

Предложите еще вопрос.

Можно ли умереть единственно от благородства своей души?[349]

Не знаю, не задавала себе такого вопроса.

Не знаете! Не задавали себе такого вопроса!! — прокричал он с патети­ческою иронией. — А коли так, коли так:

Молчи, безнадежное сердце![350] — и он неистово стукнул себя в грудь.

Он уже опять заходил по комнате. Признак этих людей — совершенное бес­силие сдержать в себе свои желания; напротив, неудержимое стремление тотчас же их обнаружить, со всею даже неопрятностью, чуть только они зародятся. По­пав не в свое общество, такой господин обыкновенно начинает робко, но усту­пите ему на волосок, и он тотчас же перескочит на дерзости. Капитан уже горя­чился, ходил, махал руками, не слушал вопросов, говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и, не договорив, он перескакивал на дру­гую фразу. Правда, едва ли он был совсем трезв; тут сидела тоже Лизавета Ни­колаевна, на которую он не взглянул ни разу, но присутствие которой, кажется, страшно кружило его. Впрочем, это только уже предположение. Существовала же, стало быть, причина, по которой Варвара Петровна, преодолевая отвраще­ние, решилась выслушивать такого человека. Прасковья Ивановна просто тря­слась от страха, правда не совсем, кажется, понимая, в чем дело. Степан Тро­фимович дрожал тоже, но, напротив, потому что наклонен был всегда понимать с излишком. Маврикий Николаевич стоял в позе всеобщего оберегателя. Лиза была бледненькая и, не отрываясь, смотрела широко раскрытыми глазами на ди­кого капитана. Шатов сидел в прежней позе; но что страннее всего, Марья Тимо­феевна не только перестала смеяться, но сделалась ужасно грустна. Она облоко­тилась правою рукой на стол и длинным грустным взглядом следила за деклами­ровавшим братцем своим. Одна лишь Дарья Павловна казалась мне спокойною.

Всё это вздорные аллегории, — рассердилась наконец Варвара Пет­ровна, — вы не ответили на мой вопрос: «Почему?» Я настоятельно жду ответа.