Бесы

Этого Гаганова, — начал объяснять Николай Всеволодович, — как вы знаете, я встретил месяц тому, в Петербурге, в первый раз в жизни. Мы столк­нулись раза три в людях. Не знакомясь со мной и не заговаривая, он нашел-та­ки возможность быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот чего вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне пись­мо, хотя и не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано. Я ответил ему тотчас же, тоже письмом, и совершенно откровенно вы­сказал, что, вероятно, он на меня сердится за происшествие с его отцом, четы­ре года назад, здесь в клубе, и что я с моей стороны готов принести ему всевоз­можные извинения на том основании, что поступок мой был неумышленный и произошел в болезни. Я просил его взять мои извинения в соображение. Он не ответил и уехал; но вот теперь я застаю его здесь уже совсем в бешенст­ве. Мне передали несколько публичных отзывов его обо мне, совершенно ру­гательных и с удивительными обвинениями. Наконец, сегодня приходит это письмо, какого, верно, никто никогда не получал, с ругательствами и с выра­жениями: «ваша битая рожа». Я пришел, надеясь, что вы не откажетесь в се­кунданты.

Вы сказали, письма никто не получал, — заметил Кириллов, — в бе­шенстве можно; пишут не раз. Пушкин Геккерну написал[419]. Хорошо, пойду. Говорите: как?

Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же и чтобы непременно начать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письма с из­винениями, но с тем, однако, что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы не пи­сать более писем. Полученное же письмо будет считаться как не бывшее вовсе.

Слишком много уступок, не согласится, — проговорил Кириллов.

Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы понести туда такие условия?

Я понесу. Ваше дело. Но он не согласится.

Знаю, что не согласится.

Он драться хочет. Говорите, как драться.

В том и дело, что я хотел бы завтра непременно всё кончить. Часов в де­вять утра вы у него. Он выслушает и не согласится, но сведет вас с своим се­кундантом, — положим, часов около одиннадцати. Вы с тем порешите, и затем в час или в два чтобы быть всем на месте. Пожалуйста, постарайтесь так сде­лать. Оружие, конечно, пистолеты, и особенно вас прошу устроить так: опре­делить барьер в десять шагов; затем вы ставите нас каждого в десяти шагах от барьера, и по данному знаку мы сходимся. Каждый должен непременно дойти до своего барьера, но выстрелить может и раньше, на ходу. Вот и всё, я думаю.

Десять шагов между барьерами близко, — заметил Кириллов.

Ну двенадцать, только не больше, вы понимаете, что он хочет драться серьезно. Умеете вы зарядить пистолет?

Умею. У меня есть пистолеты; я дам слово, что вы из них не стреляли. Его секундант тоже слово про свои; две пары, и мы сделаем чет и нечет, его или нашу?

Прекрасно.

Хотите посмотреть пистолеты?

Пожалуй.

Кириллов присел на корточки пред своим чемоданом в углу, всё еще не ра­зобранным, но из которого вытаскивались вещи по мере надобности. Он вы­тащил со дна ящик пальмового дерева, внутри отделанный красным бархатом, и из него вынул пару щегольских, чрезвычайно дорогих пистолетов.

Есть всё: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер; постойте.

Он полез опять в чемодан и вытащил другой ящик с шестиствольным аме­риканским револьвером.

У вас довольно оружия, и очень дорогого.

Очень. Чрезвычайно.

Бедный, почти нищий, Кириллов, никогда, впрочем, и не замечавший сво­ей нищеты, видимо с похвальбой показывал теперь свои оружейные драго­ценности, без сомнения приобретенные с чрезвычайными пожертвованиями.

Вы всё еще в тех же мыслях? — спросил Ставрогин после минутного молчания и с некоторою осторожностию.

В тех же, — коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав, о чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.

Когда же? — еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после некоторого молчания.

Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся на прежнее место.

Это не от меня, как знаете; когда скажут, — пробормотал он, как бы не­сколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.

Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахму­рившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчиво­го молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и. смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут ты­сячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?

Вы называете, что это новая мысль? — проговорил Кириллов подумав.

Я. не называю. когда я подумал однажды, то почувствовал совсем но­вую мысль.