Бесы

«Мысль почувствовали»? — переговорил Кириллов. — Это хорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь как в первый раз вижу.[420]

Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продол­жая свою мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости. Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут пле­вать на вас тысячу лет, не правда ли?[421]

Не знаю, — ответил Кириллов, — я на луне не был, — прибавил он без всякой иронии, единственно для обозначения факта.

Чей это давеча ребенок?

Старухина свекровь приехала; нет, сноха. всё равно. Три дня. Лежит больная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха при­носит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.

Вы любите детей?

Люблю, — отозвался Кириллов довольно, впрочем, равнодушно.

Стало быть, и жизнь любите?

Да, люблю и жизнь, а что?

Если решились застрелиться.

Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смер­ти нет совсем.

Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?

Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы дохо­дите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.

Вы надеетесь дойти до такой минуты?

Да.

Это вряд ли в наше время возможно, — тоже без всякой иронии ото­звался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. — В Апокалип­сисе ангел клянется, что времени больше не будет[422].

Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.

Куда ж его спрячут?

Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме[423].

Старые философские места, одни и те же с начала веков, — с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.

Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! — подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключа­лась чуть не победа.

Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?

Да, очень счастлив, — ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.

Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?

Гм. я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?

Видал.

Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и пред­ставлял лист — зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.

Это что же, аллегория?

Н-нет. зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Всё хорошо.

Всё?

Всё. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется — всё хорошо. Я вдруг открыл.

А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — это хорошо?

Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не раз­мозжит, и то хорошо. Всё хорошо, всё. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хо­рошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!

Когда же вы узнали, что вы так счастливы?

На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была сре­да, ночью.

По какому же поводу?

Не помню, так; ходил по комнате. всё равно. Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего.

В эмблему того, что время должно остановиться?

Кириллов промолчал.

Они нехороши, — начал он вдруг опять, — потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.

Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?

Я хорош.

С этим я, впрочем, согласен, — нахмуренно пробормотал Ставрогин.

Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

Кто учил, того распяли.

Он придет, и имя ему человекобог[424].

Богочеловек?

Человекобог, в этом разница.

Уж не вы ли и лампадку зажигаете?

Да, это я зажег.

Уверовали?

Старуха любит, чтобы лампадку. а ей сегодня некогда, — пробормо­тал Кириллов.

А сами еще не молитесь?

Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет.

Глаза его опять загорелись. Он всё смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но насмешки в его взгляде не было.

Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в Бога уверуете, — проговорил он, вставая и захватывая шляпу.

Почему? — привстал и Кириллов.

Если бы вы узнали, что вы в Бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в Бога веруете, то вы и не веруете, — усмехнулся Николай Всеволодович.

Это не то, — обдумал Кириллов, — перевернули мысль. Светская шут­ка. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.

Прощайте, Кириллов.

Приходите ночью; когда?