Бесы

А локон ее с ветрами играет,

Или когда с матерью в церкви падает ниц,

И зрится румянец благоговейных лиц!

Тогда брачных и законных наслаждений желаю

И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.

Составил неученый за спором.

Милостивая государыня!

Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для славы, не быв там вовсе, а служил всю кампанию по сдаче подлого провианта, считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности[319].

Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи все-таки вздор и оправдыва­ют то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться на ин­фузорию, если та сочинит ему из капли воды[320], где их множество, если в ми­кроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при высшем обществе[321], сострадая по праву собаке и лошади, презирает крат­кую инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я. Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предло­жения. Письмо от инфузории разуметь в стихах.

Капитан Лебядкин, покорнейший друг и имеет досуг».

Это писал человек в пьяном виде и негодяй! — вскричал я в негодова­нии. — Я его знаю!

Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он бу­дет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обрати­лась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.

Пьяный человек и негодяй, — пробормотал как бы нехотя Шатов.

Что ж, он всё такой глупый?

И нет, он не глупый совсем, когда не пьяный.

Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, — за­метил я смеясь.

Даже и по этому письму видно, что себе на уме, — неожиданно ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.

Он, говорят, с какой-то сестрой? — спросила Лиза.

Да, с сестрой.

Он, говорят, ее тиранит, правда это?

Шатов опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: «Какое мне дело!» — подвинулся к дверям.

Ах, постойте, — тревожно вскричала Лиза, — куда же вы? Нам так мно­го еще остается переговорить.

О чем же говорить? Я завтра дам знать.

Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, по­тому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозмож­но для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя.

Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? — угрюмо спро­сил Шатов.

Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.

Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще не­сколько секунд и вдруг вышел из комнаты.

Лиза рассердилась.

Он всегда так выходит? — повернулась она ко мне.

Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им сверток газет:

Я не буду сотрудником, не имею времени.

Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? — огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.

Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.

Всё равно, — пробормотал он тихо, — я не хочу.

И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так показалось мне.

Удивительно странный человек! — громко заметил Маврикий Нико­лаевич.

III

Конечно, «странный», но во всем этом было чрезвычайно много не­ясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изда­нию; потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос «по документам» и о чем все они промолчали, а говори­ли совсем о другом; наконец, эта типография и внезапный уход Шато­ва именно потому, что заговорили о типографии. Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало быть, я лишний и что всё это не мое дело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел откланяться Лизавете Ни­колаевне.

Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла всё на том же месте у сто­ла, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну выбран­ную на ковре точку.

Ах и вы, до свидания, — пролепетала она привычно-ласковым то­ном. — Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Изви­ните, мама не может выйти с вами проститься.

Я вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на крыльце: