Бесы

Барыня очень просили воротиться.

Барыня или Лизавета Николаевна?

Оне-с.

Я нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николае­вич один, дверь была притворена наглухо.

Лиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в ви­димой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.

Я немедленно хочу ее видеть, — прошептала она, устремив на меня го­рячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоре­чия, — я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.

Она была в совершенном исступлении и — в отчаянии.

Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна? — осведомился я в ис­пуге.

Эту Лебядкину, эту хромую. Правда, что она хромая?

Я был поражен.

Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слы­шал, — лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.

Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?

Мне стало ужасно ее жалко.

Это невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сде­лать, — начал было я уговаривать, — я пойду к Шатову.

Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым. Я уверена, что вы совершенно чест­ный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.

У меня явилось страстное желание помочь ей во всем.

Вот что я сделаю, — подумал я капельку, — я пойду сам и сегодня навер­но, наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но толь­ко — позвольте мне ввериться Шатову.

Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию.

Он честный, честный, — подтверждал я с жаром.

Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни выш­ло и хотя бы все узнали.

Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, — заметил я, не­сколько опомнившись.

Стало быть, в три часа. Стало быть, правду я предположила вчера у Сте­пана Трофимовича, что вы — несколько преданный мне человек? — улыбну­лась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.

Я вышел, подавленный моим обещанием, и не понимал, что такое прои­зошло. Я видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпро­метировать себя доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женст­венная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, — вот и всё! Секреты ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слу­шать ничего дальше. Я только нечто предчувствовал. И, однако ж, я совер­шенно не понимал, каким образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я все- таки и теперь не знал, что именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как их свести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чем не поможет. Но я все-таки бросился к нему.

IV

Только вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. К удивлению мое­му, у него сидели гости — Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне гос­подин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.

Этот Шигалев, должно быть, уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. Виргинский позна­комил меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице чело­века такой мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак по­слезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы, впрочем, тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков. Всего более поразили меня его уши неестественной вели­чины, длинные, широкие и толстые, как-то особенно врозь торчавшие. Дви­жения его были неуклюжи и медленны. Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это сбудется. Он произвел на меня впечатление злове­щее: встретив же его у Шатова теперь, я подивился, тем более что Шатов и во­обще был до гостей не охотник.