Бесы

Еще с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все трое разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое мол­чание не нарушалось минуты три полных. Шигалев хотя и узнал меня, но сде­лал вид, что не знает, и наверно не по вражде, а так. С Алексеем Нилычем мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки. Шига- лев начал, наконец, смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною уверенностию, что я вдруг встану и уйду. Наконец Шатов привстал со стула, и все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в две­рях сказал провожавшему Шатову:

Помните, что вы обязаны отчетом.

Наплевать на ваши отчеты, и никакому черту я не обязан, — проводил его Шатов и запер дверь на крюк.

Кулики! — сказал он[322], поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.

Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил.

Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удоволь­ствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпу­скал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.

Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, — заметил я, — он, кажется, помешан на атеизме.

Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, — проворчал Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.

Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, ка­жется, не умеет, не то что каламбурить.

Люди из бумажки; от лакейства мысли всё это[323], — спокойно заметил Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.

Ненависть тоже тут есть, — произнес он, помолчав с минуту, — они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг пере­строилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России[324], в ор­ганизм въевшаяся. И никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы![325] — вскричал он почти с яростью.

Ну уж это вы Бог знает что! — засмеялся я.

А вы — «умеренный либерал», — усмехнулся и Шатов. — Знаете, — подхватил он вдруг, — я, может, и сморозил про «лакейство мысли»; вы, верно, мне тотчас же скажете: «Это ты родился от лакея, а я не лакей».

Вовсе я не хотел сказать. что вы!

Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.

Какие сапоги? Что за аллегория?

Какая тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь. Степан Трофимович прав­ду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сравнил.

Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, — смеялся я, — мы с немцев всё же что-нибудь да стащили себе в карман.

Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.

С минуту мы помолчали.

А это он в Америке себе належал.

Кто? Что належал?

Я про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.

Да разве вы ездили в Америку? — удивился я. — Вы никогда не гово­рили.

Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрант­ском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы ис­пробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общест­венном положении[326]». Вот с какою целию мы отправились.

Господи! — засмеялся я. — Да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились в страдную пору, «чтоб испытать личным опы­том», а то понесло в Америку!

Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас, рус­ских, собралось у него человек шесть — студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и всё с тою же величественною целью. Ну и ра­ботали, мокли, мучились, уставали, наконец я и Кириллов ушли — заболели, не выдержали. Эксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо трид­цати долларов по условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и би­вали нас там не раз. Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в го­родишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.

Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как, должно быть, вы ру­гали его!