Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

В советских отрывных календарях, которые выпускал Госполитиздат, было принято отсчитывать годы, прошедшие со времени Октябрьской революции. Если нечего отсчитывать – даты, связанные с классиками и важными, но классово правильными событиями. Потом смягчились: отсчитывать еще надо было, но появились рецепты, сезонные шутки, загадки и даже любовные стишки.

Но были и родственники помладше. Это не настенные календари и не отрывные. Это – календарики.

Наверное, у многих в детстве было хобби. Например, кто-то клеил модели самолетов (у Дмитрия Быкова есть прозрачное стихотворение про апрель, и сейчас мы на время забудем про календарики и календари):

Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,Когда еще светло, но потемнеет скоро.По мокрой мостовой течет зеленый глаз

Приветствующего троллейбус светофора,Лиловый полумрак прозрачен, но ужеГорит одно окно на пятом этаже.

В стихотворении мальчик клеит сборную модель самолета. И вот почти законченный самолет уже стоит, раскинувший крыла, посреди стола. Свет лампы, на столе – напильник, ножницы, флакончик ацетона.

Я помню эти модели: меня их тоже заставляли клеить. Заканчивалось все тем, что я шел спать, а модель доклеивал папа. Но тот апрель за красивой сахарницей на окне (на стол ставилась замусоленная фаянсовая ее сестра, сахарница же из стекла и металла выполняла роль вазочки – для чего? да для ничего, для ниток или каких-то записок, мелких предметов, карандашей, заколок) я тоже никогда не забуду.

…Я знаю, что и я когда-нибудь умру,И если, как в одном рассказике Катерли,

Мы, обнесенные на грустном сем пиру,Там получаем всё, чего бы здесь хотели,И все исполнится, чего ни пожелай, —Хочу, чтобы со мной остался этот рай:Весенний первый дождь, вечерний сладкий час,Когда еще светло, но потемнеет скоро,

Сиреневая тьма, зеленый влажный глазПриветствующего троллейбус светофора,И нотная тетрадь, и книги, и портфель,И гаммы за спиной, и сборная модель.

Где теперь эти модели, Дмитрий Львович? Кто их теперь клеит? (О, этот современный русский язык. Сейчас эта фраза читается совсем иначе. А мы и не знали этих значений: “клеить” – это было “проводить кисточкой по ребру детали и потом прижимать к другой”, и “модель” была совсем не глянцевой.)

И пусть кто-то клеил самолеты, собирал марки. Но календарики были лучшим и самым увлекательным собирательством. Они покупались в киосках, они выменивались у друзей, но высший пилотаж – они выигрывались. (Я нет, я не собирал, не выменивал и не выигрывал – я только свидетель.)

Читаю где-то: “Да, мы играли «в календарики». Так мы то- гда называли эту игру. Сейчас я понимаю, что это правильнее было бы назвать игрой в кости, где вместо ставок были календари – наши деньги, наша драгоценность, наша основная валюта. Мы играли в школе на переменах, во дворе на лавочках или у кого-нибудь дома. Для игры в основном шел «допнабор коллекции» – двойные или менее интересные календари. Основная коллекция по большей части не трогалась и доставалась исключительно для показа или обмена”.

Вся ценность лота и выигрыша не зависела от реальной стоимости (они и стоили-то, наверное, одинаково). Главным критерием была редкость.

Календарики Госстраха были самыми частыми, ценности не имели почти никакой. Дороже ценились календари с городскими видами (в каждом городе – свои). Потом календарики с картинками из мультфильмов и сказок. (Тоже невысокая ценность – никому не хочется казаться ребенком.) Ну а потом шли календари “цирковые”, а высший пилотаж – с портретами известных артистов. Я смотрю сейчас в интернете на эти артистические календарики и почти никого из актеров не узнаю.

Удивительно, что все это существовало параллельно: коллекции календариков и тот же Всеволод Некрасов (а он ведь тоже советский: попробуй изъять из него эту спицу, спицу неприятия всего параллельного ему строя, и половина его текстов станут туманными, хотя другая половина не нуждается, конечно, ни в каких приметах времени, живет уже в своей вечности коротких слов и междометий).

Всё

Слушаем море.

В этом стихотворении, состоящем из всего трех слов, есть и жест, и программа. Это стихи как бы вообще без внешних признаков письма. Как пишет один критик: “…по непривычности их даже можно принять за не-стихи”.