Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

В позднем СССР главной формой общественной самоорганизации были кружки, театральные студии, мини- секты, литобъединения, клубы – в общем, тайные или полулегальные сборища единомышленников. Сегодня, к сожалению, это не имеет такого масштаба – и потому есть чувство, что Россия сейчас в нисходящем тренде, а тогда была в явно восходящем. Было три явления, определявшие эпоху: первое – мощное движение авторской песни, то есть новый фольклор. Интеллигенция стала народом. Народом ведь, собственно, только тот и называется, кто пишет народные песни. В 70-е этим народом работали уже миллионы, и хотя Солженицыну, например, количественный рост интеллигенции не нравился – он называл это образованщиной, – но это, как правильно заметила Марья Розанова, потому, что сам он на фоне этой интеллигенции уже не смотрелся вождем: у всех были свои головы и некоторое зародышевое критическое мышление. Во-вторых, это было время повального увлечения эзотерикой как суррогатом религии (сегодня таким суррогатом является конспирология, разнообразные теории заговоров; эзотерика, по-моему, лучше уже тем, что и поэтичней, и древней, и требует больших познаний). Об этом много писал Высоцкий, социально очень чуткий: все эти йоги, переселения душ, “то у вас собаки лают, то руины говорят”, – я застал время, когда по рукам свободно ходили Рерихи, Блаватская, Штайнер – всё вот это. Ну и третья примета времени – кружки́. Все это, кстати, пересекалось. Я застал и эзотерический кружок Аллы Андреевой, вдовы Даниила, – туда, кстати, была вхожа наша преподавательница истории зарубежной коммунистической печати, и потому на наших семинарах, где полагалось говорить про Маркса с Энгельсом и их Leipziger Allgemeine Zeitung

, мы говорили про “Розу мира”, производившую в 1984 году впечатление даже более ошеломляющее, чем теперь. Кружка штейнерианцев я не застал, но с Еленой Давыдовной Арманд, женщиной красивой и отважной, правозащитницей и создательницей вальдорфского детдома, был знаком. В школе юного журналиста, где я учился с 1982-го по 1984-й, свободно обсуждался и цитировался Галич. В совете “Ровесников” – клубе журналистов-школьников при детской редакции радиовещания – так же свободно обсуждался Бродский, и там я впервые получил в руки машинописную “Часть речи”. Под коркой позднесоветского тоталитаризма кипела бурная интеллектуальная жизнь – сейчас она имеет скорей характер политический и в этом качестве старательно подавляется. Тогда это были именно “Поиски”, как назывался известный и очень качественный самиздатский журнал Глеба Павловского, формировавшийся в кружке Гефтера.

Вся эта интеллектуальная и артистическая активность описана во множестве тогдашних и позднейших текстов: кружок Южинского переулка, где главные роли играли Юрий Мамлеев, Эжен Головин и Гейдар Джемаль (Дугина там не было, он этими идеями увлекся позже), запечатлен в романе самого Мамлеева “Московский гамбит”, лучшем, по-моему, его произведении, начисто свободном от натуралистических изысков. Многие кружки подпольной поэзии, панк-рока, авангардной прозы легко узнаются у Сорокина в “Тридцатой любви Марины”. Есть подробные мемуары друзей Евгения Харитонова о его литературной группе “Каталог”. Из сообщества, собиравшегося у Мессерера и Ахмадулиной, вырос “Метрополь”, запечатленный в доброй сотне мемуарных источников. Короче, все это чрезвычайно увлекательная, в высшей степени литературная среда, в которой были свои гуру, свои осведомители и провокаторы, свои изгои – все, что нужно для эффективного сообщества и хорошего текста. Частыми гостями таких тусовок были Стругацкие. Борис Натанович создал собственный семинар, через который прошла вся молодая фантастика 70–80-х, – именно он запечатлен в его загадочном романе “Бессильные мира сего”, смысл которого нам открывается только сейчас, а полностью понятен, думаю, не будет никогда.