Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

– “Поща” – это значит “почта”, – говорит папа, глядя как всегда, поверх очков. То есть он не всегда, конечно, смотрит на меня поверх очков, но каждый раз делает это, объясняя какую-то с его точки зрения простую вещь (и которую я никак не могла понять). Именно с таким лицом он рассказывал мне, что такое параллели и меридианы, и был неприятно удивлен, когда я притащила на другой день двойку по природоведению. – Читается, кстати, “пошта”. Ну а “НР България” – это совсем просто. Народная Республика Болгария. Ясно, Анютик?

– Угу, – говорю я и иду с новыми вопросами к маме. Мне хочется знать, почему в болгарском языке все слова какие-то твердые, зубчатые? Вот ведь слоеный пирог баница – он очень мягкий, и розовое масло в крохотных пробирочках – сама нежность (так говорил кто-то из особо восторженных маминых подружек), и перевитые красно-белые кисточки мартениц не хочется выпускать из рук, такие они мягонькие на ощупь!

Диссонанс между приятнейшими явлениями болгарской жизни и суровым, рубленым языком зиял как пропасть, перемахнуть ее в одиночку третьекласснице было не под силу, и родители-филологи были здесь очень в тему, хотя мама все равно не поняла, в чем тут проблема. А я не смогла ей этого объяснить.

Вот, например, Франция и французский язык, которые влекли меня намного сильнее в те годы, не имели никаких разногласий. Всё там гармония, всё диво – и быстрота речи, и мушкетеры, и Ален Делон из набора открыток “Артисты французского кино”, и мой репетитор по прозвищу Бонжур, и журнал Elle, который маме дала посмотреть на одну ночь какая-то коллега. Но, увы, это были единственные контакты с Францией, которые я могла себе позволить, будучи Анютиком девятилетнего возраста. Болгария была ближе, да и выглядела она вполне реально, достижимо. Я представляла, что однажды там окажусь, но о Франции даже мечтать себе не позволяла – в СССР и без меня хватает желающих там оказаться. Куда более достойных желающих!

Франция – это была потаенная мечта. А НР България периодически всплывала в разговорах взрослых как реальность. Учись как следует, будь примерной пионеркой, глядишь, и попадешь туда однажды на десять дней.

Вот, например, тетя Наташа из Тюмени несколько раз была в Чехословакии и Болгарии: привозила оттуда не только браслетики-мартеницы (их полагалось дарить любимым 1 марта, поздравляя с весной, хотя мне было жаль расставаться с такими чудесными кисточками, и они лежали в верхнем ящике письменного стола от марта к марту), но и книги на русском языке с очень смешными опечатками, и те самые пробирочки с розовым маслом, и восхитительную баницу (сейчас я думаю, а как же тетя Наташа довезла ее из Софии до Свердловска практически свежей? Еще же пересадку надо было делать в Москве!). А однажды она спросила:

– Хочешь переписываться с болгарскими пионерами, Анютик?

Тетя Наташа была, конечно, странная. Кто это, интересно, будучи в своем уме, такого не хочет? Да я готова была переписываться с пионерами из всех социалистических стран (больше всего, мне, впрочем, хотелось бы познакомиться с детьми из капстран, но там пионеров не было, и тетя Наташа туда не ездила)! Пока что у меня была только одна подруга по переписке – Зора. Адрес ее попал ко мне по воле случая, а звали тот случай Инной Валерьяновной. Она руководила районным клубом интернациональной дружбы на ВИЗе при Верх-Исетском доме пионеров, куда меня занесла неизбывная жажда общения и новых знаний. Я еще до школы возмечтала выучить все иностранные языки, какие только существовали в мире, и когда услышала, что на ВИЗе преподают чешский и привозят в гости настоящих живых чехов, то чуть не в тот же день отправилась записываться в КИД.

(Мое детство – парад аббревиатур.)

Инна Валерьяновна встретила меня приветливо, рассказала, по каким дням будем заниматься, и спросила, знаю ли я уже какие-то факты о ЧССР (ну вот опять!).

Я знала такие факты, что в Свердловске ходят трамваи чехословацкого производства, а еще я любила мультфильмы про Крота и умела играть в PeXeSo, вывезенное из Праги неутомимой тетей Наташей.

– Неплохо, – обрадовалась Инна Валерьяновна. – Обычно мы таких маленьких не берем, но ты, я вижу, девочка умная. Читаешь, наверное, много?

Я, скромно потупившись, призналась, что да.

– А знаешь ли ты, что такое КПЧ? – внезапно спросила Инна Валерьяновна.

Ответа на этот коварный вопрос я не знала, но тут произошло чудо. Инна Валерьяновна сидела передо мной нога на ногу, и я вдруг заметила, что у нее торчит из-под платья серый подъюбник (вот еще одно окаменевшее советское слово-динозавр вроде “КИДа”). Мама мне давным-давно объяснила, что подъюбники видны только у нерях, и обычно я проникалась к таким женщинам и девочкам антипатией – но Инна Валерьяновна была настолько живая и милая, что я простила ей неряшество. И в тот же самый момент мне как будто бы кто-то прошелестел на ухо ласковые слова:

– Коммунистическая партия Чехословакии!

И я их повторила.