Без Царя…

— Вот и я говорю, испужался! — равнодушно кивнул служитель Асклепия, обтирая пальцы о штаны и помогая фельдшеру ворочать меня. Вытащив из-за отворота простреленного мундира брошюрки, меня перетянули бинтами прямо поверх одежды и переложили на носилки. На грудь зачем-то положили и брошюрки, и только потом носилки весьма неаккуратно засунули в карету Скорой Помощи.

Всё это время я периферическим зрением вижу столпившихся зрителей, но не вполне осознаю это. Они — фон. Такой же, как покрытое набежавшими облаками небо, кажущееся после Крыма блеклым и невзрачным; как новенький асфальт под ногами и колышущий деревья ветер.

Потом придёт осознание, эмоции, а пока…

— … да куда ж ты, холера ясна! — успел услышать я, и короткий толчок бросил меня куда-то вбок, выбивая и без того тусклое сознание.

Очнулся я от немилосердной тряски и ругани возницы и санитара в одном лице. Служитель Асклепия немилосердно лаялся с кем невидимым, совершенно не прибегая к мату, но выражаясь притом исключительно обидно для оппонента.

Почему-то в голову полезли странноватые философские мысли о дуалистичности возницы, Троице и о той частице Бога, которая, по утверждению некоторых богословов, есть в каждом из нас.

— Ну-с… — прервал мои богословские рассуждения фельдшер, весьма бесцеремонно поднимая пальцами и веки и склоняясь надо мной.

— В сознании, что уже радует, — сказал он будто сам себе, обдавая меня запахами кухмистерской, аптеки и табака, — Ну-с… как мы себя чувствуем?

— Живым, — попытался улыбнуться я, растягивая губы в улыбке, которая очевидно показалась жалкой, — но не очень здоровым.

— А… шутите? — равнодушно констатировал он, чуть не выворачивая веки наизнанку и вглядываясь ещё раз, — Это хорошо. Так-с…

Достав откуда-то портсигар, он закурил, окутавшись облаком табачного дыма и нимало тем не смущённый.

— Скажите, а…

— Лежите молча, молодой человек, — прервал он меня, даже не поворачивая головы, — Ранения ваши на первый взгляд не опасны, и первую помощь мы вам оказали, предотвратив потерю крови. Но оценить ваше состояние в полной мере смогут только в больнице.

Он снова окутался облаком дыма, уселся поудобней и замолк, погрузившись не то в размышления, не то в созерцание проплывающих мимо видов Москвы. Ехали, впрочем, не слишком долго, хотя эти минуты показались мне томительными. Полная неизвестность, равнодушие медиков и эта чёртова баба…

Внезапно поймал себя на мысли, что после попытки убийства моя толерантность по отношению к иудеям заметно снизилась. Нет, я по-прежнему считаю их угнетённой нацией, и уж точно, они ничем не хуже (но и не лучше!) других! Но вот избыток в Революции, а особенно в терроре, сыновей и дщерей Израилевых заставляет несколько настороженно относиться к нации вообще. Потому что…… а вдруг? Снова?

Стало несколько стыдно, но как-то поверхностно. Ноющая боль, страх за своё здоровье и саму жизнь несколько притупили как убеждения, так и воспитание.

Мысли казались тягучими и медленными, но сколько всего я успел передумать, пока меня везли к Шереметьевской больнице!

Дальнейшее помню смутно, местами. Помню, что всё беспокоился о стерильности и порывался дать советы врачу, который полез ощупывать меня как был, не вымыв руки. Да оказалось, что меня хотя и перевязали поверх мундира, но подложили под него какое-то подобие тампона, впитавшего немало крови.

— … да вколите вы ему морфий! — раздражённо прорычал врач, и это было последнее, что я запомнил в тот день.

Глава 8

Политические дискуссии

— … не положено, — услышал я сквозь сон приглушённый, с табачной хрипотцей, низкий мужской голос за дверью, — больным нужен…

В отчет загудели что-то неразборчивое, но явно убедительное, и голос с хрипотцей начал сдаваться под напором очевидно неопровержимых аргументов.

— … только это, вы уж сами как-нибудь, господа хорошие… — в голосе с хрипотцей звучали нотки соглашательства, и я бы даже сказал — коллаборационизма.

Какое-то шуршание, позвякивание, шепотки…

— Ну раз родственница… — окончательно сломался прокуренный голос после очередного позвякивания и шуршания, — нешто я без совести?! Я так… для порядку.

— Алексей! — в палату ворвалась Нина, широко распахнув мокрые глаза с такой большой и высокой трагедией в них, что мне стало неловко, будто я в чём-то обманываю сестру.

— Да тише вы, барышня, — с досадой прогудел в рыжеватые прокуренные усы невысокий пузатенький санитар, зашедший в палату вслед за ней. Встав у двери, он быстрым, пристальным взглядом окинул всех пациентов в светлой, просторной палате, — не то всех тута перебаламутите!

— Живой… живой! — уже заметно тише проговорила Нина, с облечением опускаясь на скрипнувший краешек моей кровати, — Я когда узнала, думала, на месте от разрыва сердца умру!

— Ну, полноте, Нина Юрьевна, — сказал вошедший вслед за ней Тартаринов тем тоном, которым разговаривают с испуганными лошадьми и незнакомыми собаками, которые ещё не решили, скалить им на незнакомца зубы, или вилять хвостом, — Я сразу сказал вам, что всё будет хорошо!