Безбилетники

– А почему Бог не предъявит человеку доказательства того, что Он – есть? Все было бы проще.

– Нет, не было бы. Вера требует усилий. Если ты веруешь, то сердцу доказательства не нужны, оно и так все чувствует. А если нет, то даже живой Христос тебя не убедит. Ты всегда потом сможешь обосновать это галлюцинацией.

– А что такое вера?

– Я бы назвал веру заочной мудростью. Допустим, ты не постиг многих секретов мира, не дошел до многого своим умом. Но ты взял и поверил в Бога. И в награду получил в дар библиотеку истин. Вначале ты пользуешься этими инструкциями, не понимая их, но доверяя Ему. Но потом, позже, вдруг замечаешь, что там, где им следовал, в итоге выходило правильно. Это приходящее ощущение правоты укрепляет твою веру.

Монах вновь взялся за камни, но через полминуты оторвался от работы и с ноткой удивления в голосе спросил:

– Неужели ты никогда не молился?

– Нет.

– Ни разу?

Том вдруг отчетливо вспомнил свой нелепый вопль в тумане, нежданную вспышку спасительного воспоминания. Ему стало немного стыдно за ту легкую надменность, за чувство превосходства над верующими, которое всегда было присуще его возвышенному и холодному, как пики Гималаев, атеизму.

– Было дело разок.

– Помогло?

– Помогло, – Том замялся. – Но… Мало ли. Вдруг совпадение?

– Я ж говорю, что если и доказательства будут, ты не поверишь. Совпадение? Так и есть. Поэтому молись почаще, чтобы этих совпадений было побольше… – монах засмеялся.

– Мне просто кажется, что в вере есть какое-то… Нежелание смело взглянуть в глаза неизвестности.

– Смелость проявляется на исповеди, а не в праздных разговорах.

Том пожал плечами. Он не знал, что ответить. Этот богословский диалог на разных языках был интересен ему, но не вел ни к чему. Он не добавлял ему веры, не укреплял неверия. Каждый из них видел мир со своей колокольни. И все-таки в словах монаха было что-то ясное, глубокое, и одновременно простое. Без того мудреного тумана, которым были окутаны слова коктебельского гуру.

– Вот здесь копни. – Отец Леонтий продолжал укладывать камни. – Миша говорит, что вы музыканты?

– Так, играем помаленьку, – Том обрадовался перемене темы.

– А что играете?

– Панк-рок.

– Панк! Прекрасно. А о чем поете?

– Ну, так сразу и не скажешь. – Том задумался. – Наверное, о зле. О том, что люди погрязли во лжи. Что молятся деньгам. Что могут жить честнее, но не хотят.

– Честнее? – переспросил отец Леонтий. – Говорят, что в конце времен перед антихристом все будут как на ладони. И не станет ни коррупции, ни воровства. Все будет честно, справедливо, и по закону. Только без Бога. Мне кажется, что если кто-то и усомнится в антихристе, заподозрит его, то тут же будет одернут: «Посмотри, он же – миротворец! Он войну прекратил! Ты что, опять хочешь войны?» И человек не найдет что возразить. Выходит, что честность без любви – черства и жестока, и мир без любви – хуже последней войны. А любовь ты в закон не оформишь.

– Вы против рока?

– Нет. Просто всему свое место. Честные люди не могут спокойно жить рядом с ложью. Все их нутро отвергает пошлость и ложь. Но век за веком ничего не происходит. Выходит, что можно изменить только себя. Кто-то уходит в монахи. Ведь это тоже ответ на вопрос, что делать человеку, которому невмоготу жить в мире лжи… Здесь истина. А в миру… В миру – лишь две точки зрения: твоя и чужая. И часто обе далеки от истины.

Они подняли вдвоем крупный булыжник и установили его у угла клумбы.

– Ну хорошо. Если мир погряз во лжи, – прокряхтел Том, – то почему Церковь всегда прислуживает властям?

– Не всегда и не везде. И потом, послушай. Власть – это люди: хорошие или не очень. Словом, такие же, как ты, или я. Может быть, благодаря Церкви кто-то из них станет лучше… Церковь всего лишь хочет, чтобы при любом режиме власть относилась к людям по-человечески. И она не может отвернуться от общества, чтобы закрыться в себе, спасая свою репутацию. Церковь – она ведь тоже… Вовне… Ну, спасибо, – вроде бы закончили.

– Может, еще чего помочь?

– Спаси Господи, больше ничего. Только тачку отвези в мастерскую.

Том кивнул и покатил тачку в сторону дощатого сарая.

«Толково отвечает отец Леонтий. Красиво. Только все как-то… Ему уже все ясно, он на том берегу. А до этого сложно докричаться», – подумалось ему.

Подцепив ногой дверь, он толкнул тачку в полумрак сарая и с размаху шарахнулся головой о притолоку.

– Кланяться надо! – послышался из темноты добрый старческий голос.

Том нерешительно остановился в дверях, потирая лоб и привыкая к темноте.

У окна, в углу сарая, за широким верстаком сидел отец Никита и вырезал из деревяшки крыло птицы.

– На фронте кто кланялся, того пуля щадила. Пуля – она ищет того, кто поважнее, постатнее. А ты заходи, заходи! – Монах по-детски радушно улыбнулся ему беззубым ртом, будто совсем заждался.

– Вы воевали? – спросил Том, все еще держась за голову.

– Никитка и раньше воевал, и сейчас воюет. Вишь, решил, вот, голубка-разведчика смастерить. Голубок на небо полетит и за всеми оттуда приглядывать будет. Кто как себя ведет, – о том Богу рассказывать.