Безбилетники

Том упер тачку к стене, присел на старенький табурет рядом с монахом.

«Чудной какой. Вроде как ребенок, а режет мастерски. – Том завороженно глядел, как старик вырезает птичьи перья, то и дело стряхивая опилки с наброшенного поверх хитона холщового фартука. – А, все равно делать нечего. Может, спросить чего?»

Он перебрал в голове свои наболевшие вопросы, но они почему-то вмиг утратили остроту своих ранящих граней, стали легковесными, даже чуточку смешными. Их можно было легко пережить. Улыбнувшись, пройти мимо и жить дальше.

– Отец Никита, дайте совет, – наконец спросил он.

– Совет дать несложно, а взять непросто, – ответил старец, не прерывая работы. – Только что ж ты у грешного Никитки спросить хочешь? Тебе надобно у Бога совета спросить.

– Бог далеко, – усмехнулся Том.

– Конечно, далеко. Далеко от некрещеных, далеченько.

Том умолк, чувствуя, как жаром наливается вся его душа, а лицо становится пунцовым.

– Откуда вы?..

– Так это ж видно, детка. Что ж это ты так? Уже взросленький совсем, а некрещеный? Как же это? – Беззлобно, даже удивленно проговорил монах, не отрываясь от работы, и его голубые, по-старчески воспаленные глаза увлажнились.

Тому вдруг захотелось выскочить из сарая, убежать в лес, в самую чащу, в долину, где живут олени, и затаиться там, как дикому зверю, впервые увидевшему человека.

Но почему? Ведь этот старик не обижал его. Он будто видел его насквозь, но не унижал за ошибки, как это часто бывало в жизни, а, наоборот, почему-то сострадал.

– Я в Бога не верю, – обреченно прохрипел Том, с ужасом ощущая, как глупо, как болезненно и трагично звучат эти привычные слова здесь, перед этим человеком.

– Как же это так? – Монах, оставив голубка, с ужасом всплеснул руками. – А почему? Может, тебя обидел кто?

– Не знаю, – промямлил Том. – Я хочу верить, но… Как?

– А ты помолись! Ты помолись! Что ж ты, детка, думаешь, ты помолишься, а Господь-то, Сам наш Христос, жизнь Свою за грехи наши положивший, тебя не услышит? Молись так: Верую, Господи! Помоги неверию моему!

– Верую… – Том с трудом проскрипел молитву, будто заводил ржавый, несмазанный механизм.

– Надо молиться, детка, надо. – Отец Никита широко перекрестил его с ног до головы. – Без молитвы и дышать не стоит. Христианином жить тяжело, не всегда удобно. Но без Христа еще тяжелее. Ты это потом поймешь, потом, когда сравнить сможешь. А когда сравнишь, тогда и соизмеришь. А как соизмеришь, так и согласишься. Только верой все меряй, не разумом.

Том молчал, потупив голову.

– Тяжко не верить человеку. – Монах взял его руку в свою. – Он тогда как сиротка малая. Душа его свернулась калачиком, спит себе, а он на спине будто бочку огромную тащит. Какой же тут выбор? Но ты не бойся. Ничего не бойся.

– Не бойся… – пробормотал Том, собираясь с духом. – Отец Никита, мы из дома уехали, потому что друг мой бандита убил.

Отец Никита отпустил его руку, отвернулся и снова погрузился в работу. Из-под его ножа полезла-посыпалась на фартук тонкая, чуть красноватая стружка. Тихо в окно стучала муха.

«Испугался, что ли?» – подумал Том и на всякий случай добавил:

– Ну, в порядке самообороны… Мы уехали оттуда, и теперь не знаем, возвращаться ли… Полтора месяца прошло.

Отец Никита продолжал работать. В мастерскую через распахнутую дверь влетел черный шмель, покружил прямо над старцем, взметнув лежавшие на столе опилки, и вылетел обратно.

«Может, он глуховатый?» – подумал было Том.

– Отец…

– Домой езжайте, не бойтесь ничего, – вдруг произнес монах. Это прозвучало с такой непривычной уверенностью, будто он только что разговаривал с начальником отделения милиции. – Не бойся. Люби Бога, чти отца и мать, ходи в храм. Остальное приложится.

– Как же мне отца любить, если он мать хотел убить? – вырвалось у него.

– А ты его боль как свою почувствуй. Как вот тут заболит – так и пожалеешь. А как пожалеешь – так полюбишь.

– Разве это возможно?

– С Богом все возможно. Прости его, прости, – тепло, совсем по-родственному сказал отец Никита. – Не думай ни о ком плохо, никого не обижай. Прощай других.

– А мама…

– А мама к нему вернется. Примирятся они и вместе навсегда будут. – Он снова взялся за работу. Том смотрел на его узловатые старческие пальцы, и вдруг понял, что никуда не хочет уходить. Будто долгие годы своей короткой жизни он повсюду искал этот дощатый сарай, и никак не мог его найти. «Как в утробе», – вспомнил он Мишины слова. То ли нехитрый и простой труд монаха, то ли разлитый повсюду покой, то ли еще что-то неуловимое и радостное совершенно умиротворили его встревоженный внутренний мир, отпустили то, замученное, потаенное, что гнездилось в глубине его души, что так давно рвалось оттуда на волю… Вот оно! Вот он, фронт, истинный фронт, который он искал всю жизнь. Фронт вечной войны, где наши – это любовь.