Читаем Безбилетники полностью

На счастье, было раннее утро, и у двери отделения никого не было.

Они влезли на платформу, как ни в чем не бывало прошли мимо дверей последнего вагона. Заспанная проводница их не узнала.

– Мерси большое. У вас отличные буфера! – Монгол поднял кверху большой палец.

Женщина открыла рот, и забыла его закрыть. Наконец, опомнившись, крикнула вслед:

– А я знала! Я знала!

– Ну что, пока? – спросил Монгол. Это будничное прощание прозвучало так непривычно.

– Ты куда? Мы вроде у меня на даче жить собирались, – удивился Том.

– Я тут подумал… Я домой поеду. Не сидят же они у меня дома, в засаде. А я устал, спать хочу. Хочу поесть, помыться. Горячую ванну с пеной хочу. Ведро борща. Таз холодца. Всего хочу.

– Ладно. А я сразу на дачу потопаю. Если будут проблемы, – заходи.

– Ну, давай. – Монгол замялся, поправил ремень сумки. – А нормально съездили, да?

– Ага. Цыплята осенью вернулись: самое время считать.

Они обнялись, от души похлопав друг друга по плечам и спине, и, наконец, разошлись по железнодорожным путям в разные стороны.

Том шел, прислушиваясь к себе, но не чувствовал ничего, кроме усталости и рези в глазах. Навстречу спешили на работу первые прохожие. Они были удивительны в своей обычности. Он смотрел на них, как чужестранец смотрит на загадочных, экзотичных аборигенов. Все они жили все время здесь, ходили на работу, пока он был где-то там, далеко. Уставал и жаждал, смеялся, страдал. Любил. Обрел веру. Он прожил там целую жизнь, а тут не прошло и двух месяцев.

Кончились, наконец, покосившиеся привокзальные сарайчики неведомых контор, дорога превратилась в тропинку. Вдоль рельсов рядом с тропой потянулась глубокая крутая балка. В ней шла старая ветка железной дороги, ведущая к дореволюционному, теперь уже заброшенному заводу. Здесь никогда никого не было. В детстве он бывал здесь с отцом, прыгая по старым деревянным шпалам, сквозь которые росла трава и ромашки, или просто сиживая на склоне и жуя бутерброды. Узкая балка, как и всегда, была залита лучами солнца, как всегда, весело поблескивал подбитым стеклом его старый друг – красный семафор, а ржавые рельсы по-прежнему манили куда-то вдаль, плавно скрываясь в зеленом тоннеле листвы, за поворотом.

Он присел на корточки напротив семафора. Достал заныченную на такой случай сигарету, закурил, – через силу, по привычке. Здесь всегда стоял запах полыни и ржавых рельсов, – запах застывшего времени. Может быть, поэтому его всегда тянуло к железным дорогам, к потерявшим форму деревянным шпалам, к особенной, пугливой тишине старых, забытых рельсов.

Сигарета оказалась горькой. Что-то неуловимо изменилось в нем, что-то кануло в Лету. Где-то рядом, в густой кленовой листве каркнула ворона.

– Каркай. Уже почти осень, – тепло, как старому другу, сказал он. Встал, выкинул сигарету и пошел дальше по шпалам…

…На даче было холодно. Матери не было. В тазу на столе лежали собранные ею помидоры, и от их вида становилось еще холоднее.

Напилив целую груду вишневых веток, он свалил их у печи. Открыл заслонку, стал разводить огонь. Свежая, еще не отсыревшая газета легко вспыхнула, но печь задымила. Тяга была слабая, и дрова никак не хотели загораться.

– Как всегда не вовремя. – Он вытащил дрова, вычистил старую золу, и засунул было в печь еще одну газету, как вдруг бросилось в глаза фото…

Статья

Сонечко тихо посапывал, когда в железную дверь его небольшого домишки громко постучались.

На пороге стоял Том, он был явно взволнован, сжимая в черных от сажи руках обрывок обгоревшей газеты.

– Дядь Сережа, доброе утро. Дайте трубочку.

– А шо ты знов полохлывый такой? Шось трапылось? Пожар? Потоп?

– Та не, все в порядке, – Том улыбнулся. – Просто по друзьям соскучился.

– Ну держи. Только ключ и трубку сразу назад. Пойняв?

– Понял. Сейчас принесу. Спасибо!

– А шо это у тебя за газета? Приспичило? – весело крикнул он вслед, но Том уже бежал к железнодорожному переезду.

…Трубку никто не брал. «Может, дойти не успел? У друзей завис? Вряд ли. Может, спит?» – Потоптавшись у столба, Том снова позвонил: гудок, пауза, гудок.

Наконец, трубку сняли.

– Прачечная! – раздался тревожный Монголов голос.

– Саня, привет. Это Егор.

– А, это ты… – Монгол облегченно вздохнул. – А я уже спать собрался.

– Как дела?

– У меня все тихо.

– Сань, ты только ничего не говори, – срывающимся от волнения голосом говорил Том. – И со стула не падай. Я просто тебе одну заметку прочитаю, и все. Хорошо?

– Я слушаю.

– Значит так. Газета «Слобожанская правда», за прошлую неделю. Раздел «Криминальная хроника». Заметка называется «Те же на манеже».

Перейти на страницу:

Все книги серии Extra-текст

Влюбленный пленник
Влюбленный пленник

Жан Жене с детства понял, что значит быть изгоем: брошенный матерью в семь месяцев, он вырос в государственных учреждениях для сирот, был осужден за воровство и сутенерство. Уже в тюрьме, получив пожизненное заключение, он начал писать. Порнография и открытое прославление преступности в его работах сочетались с высоким, почти барочным литературным стилем, благодаря чему талант Жана Жене получил признание Жана-Поля Сартра, Жана Кокто и Симоны де Бовуар.Начиная с 1970 года он провел два года в Иордании, в лагерях палестинских беженцев. Его тянуло к этим неприкаянным людям, и это влечение оказалось для него столь же сложным, сколь и долговечным. «Влюбленный пленник», написанный десятью годами позже, когда многие из людей, которых знал Жене, были убиты, а сам он умирал, представляет собой яркое и сильное описание того исторического периода и людей.Самая откровенно политическая книга Жене стала и его самой личной – это последний шаг его нераскаянного кощунственного паломничества, полного прозрений, обмана и противоречий, его бесконечного поиска ответов на извечные вопросы о роли власти и о полном соблазнов и ошибок пути к самому себе. Последний шедевр Жене – это лирическое и философское путешествие по залитым кровью переулкам современного мира, где царят угнетение, террор и похоть.

Жан Жене

Классическая проза ХX века / Прочее / Зарубежная классика
Ригодон
Ригодон

Луи-Фердинанд Селин (1894–1961) – классик литературы XX века, писатель с трагической судьбой, имеющий репутацию человеконенавистника, анархиста, циника и крайнего индивидуалиста. Автор скандально знаменитых романов «Путешествие на край ночи» (1932), «Смерть в кредит» (1936) и других, а также не менее скандальных расистских и антисемитских памфлетов. Обвиненный в сотрудничестве с немецкими оккупационными властями в годы Второй Мировой войны, Селин вынужден был бежать в Германию, а потом – в Данию, где проводит несколько послевоенных лет: сначала в тюрьме, а потом в ссылке…«Ригодон» (1969) – последняя часть послевоенной трилогии («Из замка в замок» (1957), «Север» (1969)) и одновременно последний роман писателя, увидевший свет только после его смерти. В этом романе в экспрессивной форме, в соответствии с названием, в ритме бурлескного народного танца ригодон, Селин описывает свои скитания по разрушенной объятой пламенем Германии накануне крушения Третьего Рейха. От Ростока до Ульма и Гамбурга, и дальше в Данию, в поездах, забитых солдатами, пленными и беженцами… «Ригодон» – одна из самых трагических книг мировой литературы, ставшая своеобразным духовным завещанием Селина.

Луи Фердинанд Селин

Проза
Казино «Вэйпорс». Страх и ненависть в Хот-Спрингсе
Казино «Вэйпорс». Страх и ненависть в Хот-Спрингсе

«Казино "Вэйпорс": страх и ненависть в Хот-Спрингс» – история первой американской столицы порока, вплетенная в судьбы главных героев, оказавшихся в эпицентре событий золотых десятилетий, с 1930-х по 1960-е годы.Хот-Спрингс, с одной стороны, был краем целебных вод, архитектуры в стиле ар-деко и первого национального парка Америки, с другой же – местом скачек и почти дюжины нелегальных казино и борделей. Гангстеры, игроки и мошенники: они стекались сюда, чтобы нажить себе состояние и спрятаться от суровой руки закона.Дэвид Хилл раскрывает все карты города – от темного прошлого расовой сегрегации до организованной преступности; от головокружительного подъема воротил игорного бизнеса до их контроля над вбросом бюллетеней на выборах. Романная проза, наполненная звуками и образами американских развлечений – джазовыми оркестрами и игровыми автоматами, умелыми аукционистами и наряженными комиками – это захватывающий взгляд на ушедшую эпоху американского порока.

Дэвид Хилл

Современная русская и зарубежная проза

Похожие книги

Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее
Женский хор
Женский хор

«Какое мне дело до женщин и их несчастий? Я создана для того, чтобы рассекать, извлекать, отрезать, зашивать. Чтобы лечить настоящие болезни, а не держать кого-то за руку» — с такой установкой прибывает в «женское» Отделение 77 интерн Джинн Этвуд. Она была лучшей студенткой на курсе и планировала занять должность хирурга в престижной больнице, но… Для начала ей придется пройти полугодовую стажировку в отделении Франца Кармы.Этот доктор руководствуется принципом «Врач — тот, кого пациент берет за руку», и высокомерие нового интерна его не слишком впечатляет. Они заключают договор: Джинн должна продержаться в «женском» отделении неделю. Неделю она будет следовать за ним как тень, чтобы научиться слушать и уважать своих пациентов. А на восьмой день примет решение — продолжать стажировку или переводиться в другую больницу.

Мартин Винклер

Современная русская и зарубежная проза / Современная проза / Проза