Безбилетники

– Наверное, пока сторожем, или разнорабочим пойду. А на следующий год в институт, только не на иняз, как хотел, а на истфак. Или на философский. Я еще не знаю, что лучше. Понимаешь, мам, мир разбит на осколки, его смыслы утрачены. Разбита и душа. Философ описывает разбитое зеркало этого мира, будто собирает его осколки. Чем он беспристрастнее, тем объективнее видит картину. Но даже если он и соберет все осколки мира, то зеркало останется разбитым. Человек же верующий старается удерживать у себя в душе образ целого зеркала. При этом он слаб, – иногда умом, иногда волей. Он даже может не соглашаться с этим образом, противиться ему, и, как всякий, хочет довериться своим чувствам. Но потом, оглядываясь назад, он смотрит на свои ошибки, и убеждается, что там, где отступал от Евангелия, где поступал по стихиям мира, – там было только горе и слезы. Эта оглядка назад убеждает его в правильности избранного авторитета. И он снова возвращается к этому образу… А еще я придумал выражение: человек – это единица, стремящаяся к бесконечности. Красиво?

– Очень. К отцу не ходил?

– А ты?

– Я с ним с тех пор не виделась, – мама замялась, подбирая слова. – И, честно говоря, видеть не хочу.

– Ничего. Все скоро изменится.

– Что изменится, Егор?

– Все! – многозначительно ответил он.

Мать замолчала, посмотрела в окно.

– Может быть, сходил бы, проверил. Как он там?

Мир

На следующий день, под первый неверный снежок Егор пошел к отцу. У двери он на секунду остановился, собрался с мыслями. Постучал. В квартире происходила какая-то неясная возня. Наконец, дверь открылась, и он увидел папку. Тот был запахнут в пальто, выбрит и неожиданно трезв.

– Заходи! – Он пригласительно мотнул головой, и коротко глянул в глаза.

Егор вошел, поставил на пол сумку.

В квартире почти ничего не изменилось, – стало лишь холоднее. Разбитое окно было заткнуто подушкой. В него, через небольшую щель, залетали снежинки и, собираясь горкой на подоконнике, растекались лужицей по краям.

На сломанном старинном стуле, как всегда, лежала нехитрая закуска: насколько кусков хлеба, полупустая банка с килькой в томате. Тут же стоял стакан мутного старого чая, уже покрывшегося радужной пленкой.

– Не жарко тут у вас, – усмехнулся Егор.

– Сейчас согреемся. – Отец сходил на кухню. Вернулся с бутылкой и банкой консервов, налил рюмки.

– Ну, давай. За тебя.

– Нет. Давай ты за себя выпьешь, – сказал Егор.

– Это как? – Не понял отец.

– А вот так. Я за себя, и ты – за себя. Каждый выпьет за свои подвиги и достижения.

– Издеваешься? – Отец укоризненно посмотрел на сына и, не чокаясь, выпил. Шумно втянул носом воздух, закусил. В комнате запахло самогоном.

Том тоже выпил, поставил рюмку. Затем пошел в коридор, достал из сумки ведро, тряпку, веник и несколько старых мешков. Отец удивленно глянул на все это, отвернулся.

– Снег пошел, – сказал он.

– Да.

Выпили еще по одной, молча. Отец крякнул, сморщился.

– Помню, так же первый снег повалил, а я тебя в детский садик на санках вез. Бежал, на работу опаздывал. А ты… выпал. Я уже до самого садика добежал, хвать, а тебя – нет. Я назад.

– А я?

– А ты сидел, один, в сугробе. Не испугался. Просто сидел и ждал.

– Ты не рассказывал… А помнишь, как мы за домом, после школы, с тобой в снежки играли. Я сую руку в снег, и вдруг чувствую что-то круглое. Вытаскиваю, а там – апельсин! Тяжелый такой, как бетонный.

– Ага. А потом пришли домой, разморозили его, а он еле сладкий, невкусный был…

– А еще, помнишь, как тебе в приемник какую-то волну впаяли, и мы радио «Свобода» слушали, без глушилок. И однажды кто-то в дверь позвонил!

– Я его тогда чуть не выкинул. Так испугался.

– А помнишь мост? Старый, деревянный, через реку? Я еще тогда две рыбы на крючок поймал?

– Помню.

– Его в прошлом году паводком смыло.

– Я не знал.

– Папк, слышь. А скажи честно. Ты бы мать убил?

Папка вздохнул, отвернулся.

– Не знаю, – тяжело, медленно выговорил он, уставился в стену. – Хотелось, конечно, и не раз. Но тебе оно не нужно, ты все равно не поймешь, пока сам не женился. Но раз не убил, значит – не убил. О чем тут говорить?

Отца вдруг как-то резко развезло. Он закурил, прилег на диван.

– У тебя швабра есть? – спросил Том.

– Нету.

Том подмел пол, собрал в мешки накопившийся мусор за годы. Здесь были банки, бутылки, старые железки, сломанный табурет, рваные носки, порванные ботинки, несколько дырявых велосипедных покрышек. Новые, в масляной бумаге, лезвия от коньков, мешок консервных капроновых крышек, пачки старых научных журналов, пустой ежедневник за 1980 год. Моток медной проволоки, разбитое ведро, миска с засохшей краской и кистью в ней, и еще масса ненужных вещей.

Отец сидел на диване, замотанный в одеяло, и тихо ругался.

– Э… Что это ты выдумал? Это не трожь… Это оставь! Э, погоди!.. Из коньков я ножи сделаю. Это же отличная сталь, нержавка… Это тоже не трожь.