Безбилетники

Однажды утром, открыв глаза, он почувствовал, что в комнате как-то по-особенному светло и тихо. Он подошел к окну и замер. Зима готовилась, приноравливалась, и вдруг в один день выстрелила из всех своих калибров. Это был первый основательный снег, из тех, что меняют мир, – мягкий, искрящийся. Он, видимо, валил всю ночь, а под утро как-то резко бросил, словно небо устало. На улице стояла особенная, ватная, тишина, звуки таяли в белой мгле, изредка прорываясь поскрипыванием спешащих куда-то редких людей.

Двор, еще вчера грязный, будто бы решил начать жить заново, с чистого листа. Казалось, что больше никогда не будет ям и луж, по-детски запросто забудутся дороги, машины, средства связи. Все сгинет в белом-пребелом мире, все остановится, замрет, затаится перед чем-то важным, стремительным. Прохожие пробирались по узким, едва протоптанным дорожкам, сталкиваясь, как пингвины, неуклюже обходя друг друга.

Егор с трудом оторвался от этого нового мира, оделся, вышел из дому. У подъезда курил сосед Юрка. Егор кивнул ему, отошел подальше и, взяв горсть снега, принялся лепить снежок. Юрка намек понял и, зажав сигарету в зубах, не спеша нагнулся за снегом. Завязалась короткая быстрая перестрелка. Один из снежков попал Егору в шею. Он вытряс снег из-за пазухи, пугнул, швырнул в ответ на ход движения и сразу же попал Юрке в ухо.

– Ладно, харош. Один-один!

Так же внезапно прекратив войну, как и начали, они сели на скамейку.

– Будешь? – Раскрасневшейся рукой Юрка потянулся за сигаретами.

– Не, не буду. Бросил. Кстати, у меня там плакаты еще остались. Последние раздаю. Заходи, если нужно.

– С ума сошел, что ли? – Юрка открыл рот. – Мне говорили, что у тебя крыша того, но не до такой же степени. Конечно, зайду.

Том пересек двор, поднялся к отцу. Никто не открывал.

«В магазин ушел, что ли?» – Он постучал сильнее. Нетерпеливо достал ключ, вошел в квартиру, и сразу все понял

.

Отец лежал на диване, вытянув ноги неестественно прямо, с приоткрытым ртом, слегка запрокинув голову назад. Его лицо напоминало мексиканскую маску, будто он провалился куда-то внутрь себя, в незнакомую живым глубину покоя.

Том неровно выдохнул, и потом долго стоял и, прислонясь к дверному косяку, молча глядел на отца. Он будто знал об этом. Эта картина с умершим на кровати родным человеком была с ним всегда, но до поры до времени пряталась в тайниках его души, его памяти. Это было полустертое знание, запретная страница книги его жизни, которую ему прочли когда-то. Возможно, еще до рождения, – в утробе, и которую он начисто позабыл, или просто боялся припомнить. И вот она, эта страница, читается сегодня, сейчас…

Квартира будто подобралась страхом, испуганно торчала углами, превратилась в помещение. Ударило тревожно сердце, ткнулось в ребра, будто хотело выпорхнуть из грудной клетки, заныло, как тогда, в Крыму, в магазине картин.

Он оторвал взгляд от отца. У дивана аккуратно стояли папкины ботинки. Сбоку к подошве присохли вчерашние кусочки грязи. Он смотрел на них, такие обыденные и такие совершенно бесполезные, бессмысленные теперь папкины ботинки. Затем тихо вышел, запер дверь…

* * *

Отца похоронили как-то быстро, скомканно, уже на следующий день, будто стараясь поскорее избавиться.

Воспоминания об этом дне у него остались рваные, осколочные. Сырое утро, подтаявший снег, красный гроб у подъезда. Соседи подчеркнуто уважительны. Он почти не участвовал в приготовлении: всем занималась мать и взявшиеся откуда-то незнакомые, но удивительно проворные старухи, которые со знанием дела распоряжались, что где поставить, куда кого отрядить.

На старом кладбище, еще прикрытом вчерашним подтаявшим снегом, было тихо, холодно и по-домашнему уютно. Отец лежал строгий, восковой. Его подбородок стал будто меньше, в лице появилось незнакомое скорбное выражение, будто он раскусил клюкву, да так и застыл с ней.

Священник, тучный бородач средних лет с багровым лицом, быстро размахивал кадилом, пока немногословные землекопы заканчивали свою работу.

– Вечная па-мять! – тоненько голосил нестройный хор кладбищенских старушек.

Вот полетела в могилу первая горсть желтоватой глинистой земли, стукнула глухо о крышку, будто в сердце, будто в дверь каждого дома. Встрепенулись все, будто начался новый отсчет времени, заплакала в платок мать.

Егор бросил горсть, отошел к своей компании. На старых, развесистых деревьях звенели птицы, под ними пили водку. Друзья Егора потихоньку разошлись, остался лишь Серый.

– Закуришь?

– Давай.

Егор жадно затянулся. С непривычки закружилась голова. Оглянулся, будто ища что-то в сложном переплетении веток старых кладбищенских деревьев, и вдруг увидел два дерева, сплошь увешанные красными яблоками. Он замер от неожиданности, подошел поближе. На краю кладбища огромная стая снегирей густо заполнила две рябины; птицы, прыгая с ветки на ветку, жадно склевывали мерзлые ягоды, а он смотрел и смотрел на них с открытым ртом, будто на знамя иной жизни. Потом их что-то спугнуло, и птицы шумной багровой стаей унеслись куда-то за дом.