Безумец и его сыновья

Пьяница теперь тем забавлялся, что, поощряемый отцом, скатывался на дорогу с флягой и стаканчиком и тех, кто останавливался на такую приманку, зазывал за собой. А наверху отец принимал шоферов! И так их принимал, что по нескольку дней, а то и недель оставались забытыми их грузовики. Пришла зима, но и она не принесла успокоения бедным собакам: все так же выли моторы к сновали туда-сюда машины, и многие тормозили возле известного на всю округу места — пропустить с морозца стаканчик! В избе сделалось, словно в кабаке. Рыжий Безумцев слуга разводил костры возле дома с тем, чтобы не замерзали те, кто намертво валился с крыльца в сугробы.

Летом сыновья возвратились все до единого.

Они к тому времени оказались в столице (даже Степана послали туда учиться), но друг с другом там не встречались.

Руководителя вновь привезла легковая. Вылез он, сияющий, надувшийся от гордости, и важно отдал рыжему братцу чемоданчик, а сам за ним вальяжно последовал, покусывая травинку и снисходительно посматривая на то место, где он рос сопливым мальчишкой. На Степане сидел новенький, с иголочки, костюмчик, в котором он боялся даже к яблоне прислониться, а не то чтобы, как прежде, улечься на траве возле костерка!

Музыкант явился с неизменным презрением к царящей в глухомани бедности. Вытащив саксофон из футляра, принялся в него дуть, и здорово у него уже получалось! И тогда валяющийся по своему обыкновению отец схватил гармонику. От натуги и усердия головы, уши и шеи обоих раскалились. Музыкант заливался руладами, Безумец дул во все свои огроменные легкие, и гармоника визжала и стонала на всю округу так, как никогда еще не визжала и не стонала! Поднялись невообразимый вой, визг и хрип — Музыкант не уступал и старался передудеть отца. Только ничего у него не вышло! Задохнувшись, Музыкант наконец сдался — и побрел в свой сарайчик. А Безумец был этим очень доволен, весь светился от гордости и не скрывал самодовольства.

Отказник же прибыл нервным до крайности — все время оглядывался и прислушивался. Он всерьез готовился пострадать от властей и не удивился бы, если бы явились следом за ним на холм органы и повязали на виду у батьки и Степана. Полуподпольная жизнь его уже довела до ручки; сделался он вовсе желчным, невозможно было даже с ним заговорить — на всех накидывался, в каждом видел раба и холопа. Степана же не преминул лягнуть больнее всех — в первый же день, когда собрались все возле котла, заявил, что не может и находиться рядом с Иудой. И удалился хлебать кашу: в одиночестве. Но за ним так никто и не явился в эту тьмутаракань!

Строитель себя уверял, что остается он здесь лишь из-за приехавшей Майки. Сердце его замирало, когда видел ее. И, конечно, никуда он не мог уйти, пока рядом была девушка: мужественный и сильный, трепетал он, когда встречал ее, словно самый робкий мальчишка. И когда весь холм, все гнездо укладывалось спать, шептались они с Майкой при звездах и лиственном шелесте. Были Майкины поцелуи горячи и стыдливы. Совсем потерял Строитель голову.

Отказник в то лето совершенно замучил Книжника — тот единственный терпеливо мог его выслушивать и выносить.

Книжник спросил после всех зажигательных Отказниковых речей:

— Так в чем твоя правда?

— Свобода полнейшая. Твоя и моя.

— А как тогда быть со Степаном? Он говорит другое…

— Знаешь, кто Степан? — горячо взвился Отказник. — Паразит, который душит Отечество! Червь, ползущий по телу народа! Таких, как он, нужно быстрее долой. Еще Платон говорил — мудрецы должны управлять государством!

— Придут к власти твои мудрецы — такими же станут, как братец! — подал голос случайно услышавший их Строитель.

Отказник яростно запротестовал и вытаскивал из всех своих карманов тетрадочки — все было им уже продумано, все записано. Тыкал он в свои записи и цитировал Аристотеля. Он сделался за эти годы страшно умным, пожалуй, умнее всех остальных: знал Канта, почитывал Гегеля, а уж врага своего, Маркса, готов был разложить по полочкам — но вот беда, никто его здесь не слушал! И Книжник спорил-то с ним только из сострадания. И Отказника это бесило.

Книжник спросил:

— А что Беспалый?! Он не был таким, как Степан!

Диссидент взялся жарко доказывать — такие дураки, как покойный Председатель, в Степановых руках наиболее-то и опасны.

— Он был добрый, — не согласился Книжник. — Ведь он мог посадить отца… в порошок мог стереть… Но не сделал этого!

— Ворон ворону глаз не выклюет! Одного они поля ягоды! Раб и хозяин. Не может быть раба без хозяина…

— У Беспалого была своя правда, — не унимался Книжник. — И у тебя своя. Мать моя верила, что придет ангел… Во что верует наш отец? В бочонок с солеными огурцами?

Бунтующий брат задохнулся: уж когда речь заходила об отце, делался он сам не свой.

— Безгласный холоп — ни на что не поднимет свой голос, заливает лишь зенки. Погонят его — уйдет! Посадят — и будет сидеть! Он безмолвен и глух, и доволен даже дерьмом. Вот отец наш… Быдло! Быдло!

С нескрываемым презрением оглядывался на Безумцеву овчину!