Безумец и его сыновья

Между тем, пока гостили они на холме, была выпито и съедено ими и забредающими гостями без счета утиных тушек и жареных зайцев (а также опустошили они с десяток бочек с грибами и квашеной капустой, и прочими соленьями), также съедались репа, брюква, горох, который вился там и сям по холму, не брезговал никто и рыбой, съедались баранина и говядина, которые попадали на холм благодаря шоферам, перевозящим овец и телят. Изжарена была в то лето на огромном костре и обглодана до последней косточки огромная свинья, настолько жирная, что даже у хозяина схватило после нее живот. Туша ее была величиной с бычью, а голова, которая красовалась какое-то время, насаженная на кол, внушала ужас своими размерами даже собакам. В распахнутую свиную пасть можно было засунуть человеческую голову, свиные уши (которые потом с таким аппетитом, макая в соль, съел Безумец) напоминали два огромных лопуха, в их тени можно было скрыться не одному путнику…

И все это сжарил, спарил, сварил и приготовил другими способами неусыпный Пьяница, с утра до вечера снующий между братьями и гостями. А уж драгоценная фляга вливала в жаждущие глотки целые водочные озера.

Таково было обычное лето. Раздражение сыновей на своего отца росло. Ропот их становился все громче. Ничто так не выводило их всех из себя, как отцовское рыгание и сочное обсасывание пальцев. Брезговали они уже смотреть, как он ест и пьет — было им всем противно! Весь вид его был им противен — а он по-прежнему почесывал живот, икал и проделывал прочие свои обычные дела.

Вот что случилось следующей весной: по дороге мимо Безумцевой избы покатился невиданный прежде в этих местах огромный, раскрашенный фургон, в кабине которого восседал за баранкой иноземец! А за ним принялись гонять взад-вперед тяжелые финские, немецкие и шведские автопоезда, их выхлопные трубы над кабинами выпускали облака дыма, в их кабинах бесился джаз. И днем, и ночью, светя огнями, гнали фины и шведы свои грузы. Моторы машин были всегда исправны, а скорость настолько большая, что, почти не снижая ее, огибали они холм и неслись дальше, не замечая Пьяницы, который не раз и не два останавливался возле обочины со стаканчиком. Попытки заманить хоть кого-нибудь были до поры до времени безнадежны.

Безумец рассердился на такое непочтение. В тот же самый день, когда он не на шутку рассердился, у первого, появившегося тяжелого шведского грузовика отказал мотор. Шофер, недоумевая, как могло и произойти такое в прежде безотказной машине, откатил свой огроменный фургон к обочине. Вылез он — здоровый, простоватый на вид белобрысый детина, и взялся копаться в моторе. Здесь-то Пьяница его и подловил! Поначалу швед отказывался и мотал лохматой своей башкой, но рыжий пройдоха крепко насел на него, всем видом давая понять, что не отпустит без шкалика.

Сам же Пьяница наборматывал себе под нос:

— Ах, ты, чухна белобрысая, белоглазая, я буду не я, если не отхлебнешь по первой!

Добился он-таки своего — и тотчас последовал второй стаканчик с обычной прибауткой:

— Где раз, там и два!

А затем Пьяница, приплясывая, молвил:

— Бог троицу любит.

А затем:

— Изба о четырех углах!

После:

— Звезда о пяти концах…

И т. д.

Затем шведа уже не надо было упрашивать, вся прежняя его спесивость улетучилась и, зачарованный, следом за Пьяницей он поднялся на холм. Он еще в состоянии был удивляться здешней бедности: бревенчатой избе, раскиданным там и сям тряпкам, кострам и котлам, почти уже не встававшим облезлым собакам и, наконец, Хозяину (поначалу разглядывал его шофер, словно дикого зверя). Когда же Безумец приказал своему рыжему сынку поднести «белоглазой чухне» полный котелок, последние крохи рассудка в иностранце еще этому воспротивились и, как мог энергичнее, он замахал руками. Но на беду (и шведа, и влюбленного Строителя) в тот год на холме оказались лисенковские дочки! Уже собравшийся вернуться к грузовику швед нос к носу столкнулся с Майкой. Свежая, нахальная Майка расхохоталась, а Безумец кивнул ей с овчины. Девушка, послушавшись, поднесла пришельцу целый, до краев котелок, да так поднесла, что, не спуская с нее ошалевших глаз, швед выхлебал все до дна. А девушка лукаво ему улыбалась, от распущенных ее волос чудо как пахло, глаза светились, губки подрагивали, соловьи, щеглы и сойки в кустах посвистывали, свиристели и щелкали на все лады. Иностранец мгновенно влюбился и, приняв еще котелок из сладостных Майкиных рук, срезался, словно убитый.

И уже забыв, куда и зачем ехал, ел и пил все, что подносила ему хохочущая Майка, был послушен, словно телок, и, начисто позабыв о родине, о фрахте и о работе, лепетал о чем-то непослушным языком и пытался распевать свои песенки. Его не раз и не два выворачивало в кустах. Майка подносила ему рассола и засовывала ему в рот своими сладкими пальчиками кислую капусту. Так что за три дня, которые пробыл швед на холме, заделался и он свинья свиньей. За Майкой же готов был, околдованный, ползать — жить без нее уже не мог!

И, кое-как протрезвев, умыкнул девку!