Безумие толпы. Как мир сошел с ума от толерантности и попыток угодить всем

В передаче «The View» на канале ABC-TV Вупи Голдберг вступилась за Долезал. «Если она хочет быть чернокожей, пусть будет чернокожей»[168]

, – сказала она. Казалось, что «почернение» не было главной проблемой в этой ситуации. Более интересной была реакция Майкла Эрика Дайсона, который примечательным образом встал на защиту Долезал. На канала MSN ВС он описал Долезал: «Она принимает идеи, идентичности, проблемы. Она идентифицируется с ними. Готов поспорить, большее число чернокожих людей скорее поддержит Долезал, чем, скажем, Кларенса Томаса»[169]

. Все это предполагало, что «чернота» не имела ничего общего ни с цветом кожи, ни с расой. Только с политикой. Настолько, что белая женщина, намазанная бронзатором, но придерживающаяся «правильных» взглядов, стала более черной, чем судья Верховного суда – в том случае, если чернокожий судья является консерватором.

Только оратор, а не его речь

Вот еще одна причина современного безумия толпы. Иногда, как это было в случае Рэйчел Долезал, Кэндейс Оуэнс и Томаса Соуэлла, можно увидеть определенное отношение. Оратор и его врожденные характеристики не важны. Что важно, так это речи, которые они произносят, а также идеи и чувства, которые они выражают. Затем, без предупреждения и без возможности ее предвидеть, возникает совершенно противоположная шкала ценностей. Внезапно содержание речи не представляет совершенно никакого интереса или в лучшем случае становится объектом третьестепенного интереса. В этих случаях внезапно появляется мнение, что только говорящий важен, а речь можно отбросить – мнение, идущее рука об руку с идеей о том, что речь важна, а произносящий ее не имеет значения.

Подобное развитие почти наверняка связано с одним из величайших подарков, которые нам принес век социальных медиа, а именно – возможность публиковать жестокие и неискренние интерпретации того, что сказали другие. Когда столько внимания сосредоточено на ком-то известном, медиа могли бы воспользоваться возможностью уделить гораздо больше внимания честным и великодушным высказываниям. Результат этого можно увидеть в новостях. Заголовок может описывать, как кого-то известного «раскритиковали» за что-то, что этот человек сказал, только для того, чтобы оказалось – как станет ясно из текста ниже – что «критика» исходила от пары каких-то пользователей, которых журналист отыскал в Twitter. Это – та причина, по которой политики так пугаются, когда кто-то пытается завести их на скользкую дорожку. Не только потому, что цена произнесения мыслей вслух невероятно высока, и не из-за страха, что правила игры изменились с тех пор, как они освежали их в памяти, а потому, что даже один негативный ответ (от кого угодно в мире) может превратиться в бурю. Этот страх захлестнул практически всех публичных людей, поскольку, когда они думают, что искусно – или героически – дерзят, они могут отключить микрофон и обнаружить, что звон, стоящий в их ушах – это не аплодисменты, а звуки разрушения их карьеры.

В январе 2015 года актер Бенедикт Камбербетч давал интервью на шоу Тэвиса Смайли на канале PBS. Часть времени он посвятил возмущению против того, что его друзья-актеры из Великобритании, принадлежащие в группе этнических меньшинств, легче находили работу в США, чем у себя на родине. Из его слов было очевидно, что он стоит на стороне чернокожих актеров, а не на стороне, скажем, Ку-Клукс-Клана. Ни у кого не было особых причин подозревать Камбербетча в тайном расизме, который он непроизвольно открыл Тэвису Смайли. Тем не менее этот актер оступился не из-за своих намерений, а – как это часто бывает за недостатком других доказательств – из-за «словесного преступления». В своей речи Камбербетч говорил об «актерах с темной кожей». Это термин, который часто используется в его родной стране без каких-либо негативных коннотаций. До недавнего времени он также был распространен в США. Но незадолго до интервью с Камбербетчем правила немного изменились. Новым правильным способом называть «людей с темным цветом кожи» стало словосочетание «цветные люди» (people of colour). С точки зрения лингвистики можно сказать, что здесь нет значительной разницы.