Билет на вчерашний трамвай

— Ты меня пугаешь, да?

— Ты что, Ксень? Я просто говорю… А ты все-таки позвони матери его, ладно? Пусть она приедет, посмотрит. В общем, если что — звони.

Я положила трубку и посмотрела на часы.

Десять вечера.

Я выключила на кухне свет, пошла в комнату и села за компьютер.

Бездумно лазала по всем сайтам подряд, переходя с одной ссылки на другую.

Что-то читала, уже не помню, что.

Выключила комп, вернулась на кухню, достала бутылку водки, налила, выпила, села за стол, посмотрела на часы.

Час ночи.

Зазвонил телефон.

Я схватила трубку:

— Алло!

— Дочка… Это я… Делать-то что будем, а?

— Ты что несешь?! — ору в трубку. — О чем ты говоришь, дура ты старая?! Что делать? Искать, искать будем!

— Не надо искать, дочка… Дома он, я знаю, я мать…

Внутри меня все задрожало.

— Что значит дома? Что ты там знаешь, черт тебя подери?!

— Мертвый он, Ксень… Я еще два дня назад поняла… Сначала подумала, мерещится. Смотрю: ты не звонишь, все тихо, я и успокоилась потихонечку…

У меня пропал голос и началась икота.

— Дочк, я только утром приеду, меня с работы не отпускают… — Она заплакала: — Я им говорю: «У меня сын, кажется, умер, отпустите меня», а они: «Вот смену сдашь в шесть утра — и поедешь, куда тебе надо»… В общем, я к восьми буду там. Крепись, доченька. Я тебе позвоню…

Три часа ночи.

Водка. Холодная. Залпом.

Половина четвертого.

Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.

Семь сорок пять.

Падаю на колени перед иконами.

— Господи!!! — ору и крещусь размашисто. — Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану — только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!

Восемь ровно.

Звонит телефон.

Вскакиваю с колен и несусь к аппарату.

Снимаю трубку.

— Дочка-а-а-а-а… — И плач в трубке. — Он тут лежит… На кухне… Мертвый… Иди скорее, я одна не могу!

Мертвый.

Умер.

Совсем.

Навсегда.

«Вербицкая… Я тебя люблю…»

«Выходи за меня замуж…»

«Дай мне один шанс…»

«Устанешь жить — возьмешь мою жизнь. И заживешь по-новой…»

Нос в веснушках.

Глаза карие.

Три родинки треугольником на правой щеке…

Все…

— Ксюш, ты как? — словно сквозь вату голос Лельки.

Резкий запах нашатыря.

Мычу что-то нечленораздельное.

— Это кто? Вдова? Дайте ей воды.

Чужие люди вокруг. Лица у всех чужие, незнакомые… Сердитые какие-то.

Не возьму я у них воду. Не стану ее пить.

— Выпей, выпей… — суетится Лелька и стакан мне под нос сует.

Мычу и отмахиваюсь.

Не хочу. Не буду. Не надо мне этого стакана.

— Дочка, пойдем…

Это мама. Мамочка моя. Смотрю на нее и мотаю головой.

— Не пойду. Я тут посижу, с Димой…

Меня поднимают, тянут за руку.

Вырываюсь.

— Идите без меня. Я потом приеду. Идите.

— Дочь, ну ты что? Вставай, земля холодная, ноябрь месяц… Заболеешь.

— И умру? — спрашиваю с надеждой.

— Господи, прости и сохрани… Не умрешь ты, и не думай даже. Ты еще долго-долго будешь жить.

— Без Димки?

Мама гулко сморкается в большой платок.

— Нам всем теперь без него жить…

Отворачиваюсь.

— А я не буду.

— Да что ж ты такое говоришь, а? Как это ты не будешь? А сын? Сын у тебя растет, забыла?

— Не забыла. Я просто к Димке хочу… Мам… Мне плохо без него… Меня тянет…

— Куда тебя тянет?

— Туда. — Ложусь лицом на могилу и обнимаю ее руками. — К нему. Ему плохо там без меня, мам. Я знаю. Я чувствую…

— Никуда тебя никто не тянет. Вставай, вставай, доченька. Пойдем…

Лежу. Просто лежу.

Кто-то очень сильный отрывает меня от земли, ставит на ноги.

Делаю шаг.

Делаю другой.

Иду. Не падаю.

Иду…

Считаю шаги.

Раз шажок. Два шажок. Три шажок.

Три шажка. Как три родинки на щеке…

«…Вы, кто бы вы там ни были, послушайте меня: верните мне Димку, верните его обратно, а я вам за это…

А я вам дам за это все, что попросите…

Возьмите у меня половину здоровья и даже половину жизни. Мне не жалко. Все равно ничего хорошего я в этой вашей жизни не видела. Подавитесь ею. Только Димку мне верните. Я же не переживу…

Я сдохну.

Сдохну, проклиная всех вас.

Кто бы вы ни были…»

Эпилог

— Ну, за нас, за красивых! А если мы некрасивые — значит, мужики зажрались!

— Воистину!

Дзынь!

Субботний вечер. За окном трясет больными пятнистыми листьями и разноцветными презервативами старый тополь, из хач-кафе под кодовым названием «Кабак Быдляк», доносятся разудалые песни «Долина, чудная долина» и «Черные глаза», а мы с Лелькой сидим у меня на кухне и тихо, по-субботнему, добиваем третью бутылку вина.

— Нет, ты мне скажи, — хрустит хлебной палочкой Лелька, — мы что, каркалыги последние, что ли, а?

Наклоняюсь назад, балансируя на двух задних ножках табуретки, и рассматриваю свое отражение в дверце микроволновки. Не понравилось.

— Скворцова, — говорю назидательно, — мы не каркалыги. Мы старые уже просто. Вот смотри!

Задираю рубашку, показываю Лельке свой живот. Нормальный такой живот. Красивый даже.

— Видишь? — спрашиваю.

— Не-а, — отвечает Скворцова, сдирая зубами акцизную наклейку с четвертой бутылки. — А, не… Вижу! Сережка в пупке новая? Золотая? Где взяла?

— Дура, — беззлобно так говорю, поучительно, — смотри, щас я сяду.

И сажусь мимо табуретки.

Пять минут здорового хохота. Успокоились. Села на стул.

— Скворцова, я, когда сажусь, покрываюсь свинскими жирами.

Сказала я это и глаза закрыла.