Битва за Ленинград

Беда приходит откуда не ждали. В Кировске арестовали близкого знакомого Берггольц, друга семьи писателя Леонида Дьяконова. Донос на него написал некто Алдан-Семенов, председатель Кировского отделения Союза писателей. Через год, впрочем, арестуют самого Алдан-Семенова. «Я вам расскажу обо всем, — заявил он. — Я — враг советской власти. В августе 1936 года мною по поручению Акмина была создана террористическая группа: М. Решетников, Л. Лубнин, Л. Дьяконов, были связи с О. Берггольц, К. Алтайским (Королевым), П. Васильевым. На собраниях отделения союза писателей Заболотский, Уланов, Колобов, Васенев, Решетников, Дьяконов вели антисоветскую агитацию»[309].

Дьяконов и арестованный позднее по тому же делу «вятских литераторов» Игорь Франчески под угрозами и побоями дали показания против Ольги Берггольц. Алдан-Семенов 12 лет провел в лагерях, где был, по мнению некоторых исследователей, осведомителем НКВД. После выхода писал книги, воспоминания, изданные большими тиражами, вел сытую жизнь советского писателя, пострадавшего от сталинских репрессий.

Берггольц арестовали в ночь на 14 декабря 1938 года под Ленинградом в Доме творчества как «участницу троцкистско-зиновьевской организации» и доставили в Шпалерку — тюрьму Большого дома. В постановлении об аресте говорилось, что Ольга Берггольц входила в «террористическую группу, готовившую террористические акты против руководителей ВКП(б) и Советского правительства (т. Жданова и т. Ворошилова)». Вот протокол первого допроса. Короткий, лаконичный, ничего не объясняющий. Только время вызывает оторопь: три часа!

«Вопрос. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность. Признаете себя виновной в этом?

Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против советской власти не вела.

Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говорить правду о своей антисоветской работе.

Ответ. Я говорю только правду.

Записано с моих слов правильно. Протокол мною прочитан. О. Берггольц.

Допросил Иван Кудрявцев.

Обозначено и время: с 21.30 до 00.30.»[310]

Ровно через год, оказавшись на свободе, она записала в своем дневнике: «13 декабря 1938 г. меня арестовали, 3 июля 39-го, вечером, я была освобождена и вышла из тюрьмы. Я провела в тюрьме 171 день. Я страстно мечтала о том, как я буду плакать, увидев Колю и родных, — и не пролила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть, — но я живу… подкрасила брови, мажу губы…

Я еще не вернулась оттуда, очевидно, еще не поняла всего…»[311]

Как уже говорилось, основанием для ареста послужили показания Алдан-Семенова и Дьяконова. Вот выдержки из этих показаний.

А. И. Алдан-Семенов (показания от 5 апреля 1938 года): «…В Алма-Ате Дьяконов был связан с троцкисткой О. Берггольц, которая потом переехала в Ленинград. В начале 1937 г. Дьяконов приезжал в Ленинград, где связался с О. Берггольц. Берггольц обещала нам полную поддержку».

Л. В. Дьяконов (показания от 14 апреля 1938 года): «…Подобно мне она уже готовила себя для террористической деятельности. И на мой первый же вопрос, как она смотрит на террор? Ольга ответила: только положительно»[312].

В то время подобных показаний было более чем достаточно, чтобы арестовать человека. Во время тюремного срока Берггольц неоднократно подвергалась психологическому и физическому воздействию. Говоря проще, ее били, на нее кричали, не давали спать. В тюрьме она потеряла ребенка. Выкидыш произошел на шестом месяце беременности. Ей больше не суждено будет родить. Каждый раз на шестом месяце беременности организм, запомнив этот точный срок, будет отторгать дитя.

«Следователь. Подумайте хорошо! Вы еще можете спасти ребенка. Только нужно назвать имена сообщников.

— Нет, гражданин следователь. Я ребенка не сохраню. (И в это время кровь как хлынет…) Немедленно отправьте меня в больницу!

— Еще чего захотела!

— Называйте меня на вы. Я — политическая.

— Ты — заключенная.

— Но ведь я в советской тюрьме…

Меня все-таки повели в больницу. Пешком. По снегу. Босую. Под конвоем.

— Доктор Солнцев! Помогите мне!

Сидели несколько врачей. Не подошел никто. Молодой конвойный со штыком наперевес, пряча слезы, отвернулся.

— Ты что, солдатик, плачешь? Испугался? А ты стой и смотри, как русские бабы мертвых в тюрьмах рожают!

— Доктор Солнцев! Вы на воле. Вы можете передать моему мужу, что Степки больше нет… всего два слова, понимаете, два слова: „Степки нет!“

С тех пор ни мальчики, ни девочки у меня больше не рождались»[313].