Битва за Ленинград

Берггольц освободили из тюрьмы за недоказанностью состава преступления. Она не признала вину и никого не оклеветала. Вышла страшная, обновленная, с уничтоженной верой в партию, необретенной верой в Бога. Не сломленная. Пытающаяся жить дальше. Было ли это чудо или «пересменка», когда сменивший Н. И. Ежова во главе органов госбезопасности Л. П. Берия проводил чистку ставленников своего предшественника, в связи с чем некоторые старые дела пересматривались, на какие-то просто махнули рукой, какие-то расследовали объективно. Или это уже Город вмешивался в ее судьбу, готовя Берггольц для большего? Понимая, что ни один поэт-мужчина не сможет стать пульсом и голосом сотен тысяч голодных ленинградцев? Как знать…

И тем не менее первое, что сделала Ольга Берггольц после освобождения, — подала заявление в бюро райкома ВКП(б) Московского района Ленинграда о восстановлении в кандидатах в члены ВКП(б). 17 июля 1939 года ее восстановили, а в феврале 1940-го Ольга стала членом партии. Но уже без восторга, без пиетета перед членским билетом, не веря в его силу и правду, просто потому, что таковы правила игры. Но человеку обязательно надо во что-то верить. Мечта оказывается сильнее. В дневнике 6 ноября 1939 года Берггольц записала: «Завтра 22 года Октябрьской революции.

Я приветствую вас, Мария Рымшан, Ольга Абрамова, Настасья Мироновна Плотникова, Елена Иванова, женя Шабурашвили, — коммунистки, беспартийные честные товарищи, сидящие или не сидящие в камерах Арсеналки и Шпалерки!..

Я с вами, товарищи, я с вами, бойцы интернациональных бригад, томящиеся в концлагерях Франции. Я с вами, все честные и простые люди: вас миллионы, тех, кто честно и прямо любит Родину, с поднятой головой и открытыми устами!

Я буду полна вами завтра, послезавтра, всегда, я буду прямой и честной, я буду до гроба верна мечте нашей — великому делу Ленина, как бы трудна она ни была! Уже нет обратного пути.

Я с вами, товарищи, я с вами!»[314]

Это не статья для газеты, это дневник. Здесь нет смысла врать или кривить душой. Напрасно некоторые исследователи стараются представить Берггольц как антисоветчицу. Будучи перемолота тюрьмой, растерявшая веру в партийный аппарат, в людей, определяющих дальнейший путь страны, презирая бюрократию — она осталась верна мечте социализма, делу Ленина. И это искренне в ее душе, по-настоящему и до конца. В это же время она формулирует исходный постулат отношения к действительности и миру: «Я думаю, что ничто и никто не поможет людишкам, одинаково подлым и одинаково прекрасным во все времена и эпохи. Движение идет по замкнутому кругу, и человек с его разумом бессилен»[315].

В дневниках 1941 года прорываются уже тревога, ожидание предстоящей войны, но лишь изредка, неким отголоском memento mori

: «Успехи немцев подавляют меня. Падение — Югославии, на днях несомненное падение Греции. Неужели прожить и умереть при торжестве фашистского режима?! Страшно, жалко!..»[316] «Если наше правительство избежит войны — его нужно забросать лавровыми венками»[317]. И, наконец, запись от 22 июня 1941 года: «14 часов. ВОЙНА!» Как бы цинично это ни звучало, но война стала тем недостающим пазлом, который упорядочил жизнь Ольги Берггольц, внес в нее смысл и цель. Она почувствовала себя, наконец, НУЖНОЙ своей стране, своему народу. И хотя в дневниковых записях военных лет будет прорываться скепсис относительно своего места, роли, значимости этой роли в обороне Города, но судьба уже все решила за нее. А самое главное для нее, как для поэта, происходит как будто бы случайно, исподволь, незаметно, но органично: она обретает свой голос, доводит его до предельных высот. Блокадные стихи Берггольц обладают, при всей кажущейся их простоте, невероятной силой еще и потому, что обращены не в самое себя, не внутрь собственной души, а наружу, ко всем людям. Это и не стихи даже, а в чистом виде блокадная агиография, где святыми становятся все блокадники, от мала до велика.