Битва за Ленинград

В письме Николаю Молчанову в сентябре 1931 года Ольга восторженно писала: «Потом приехал Авербах… По приезде он сразу проявил максимум заинтересованности ко мне. Мы с ним сразу подружились. Ходили, разговаривали, ужинали в Европейской и т. д. Колька, что это за человек, наш Князь! Интересно, что ему 28 лет! А человек два раза был на нелегальной работе в Германии и Франции, его там били, выслеживали и т. д. Да всего не расскажешь. Ведь он, кроме того, член первого ЦК КСМ, организатор его и т. д. В общем — князь, князь. И (деталь) потом вдруг еще открылась его сторона, вдруг (?) говорит: „неделями тянет к револьверу“ и т. д. <…> Ну ладно, потом приезжает небезызвестный тебе Горький. Маршак тянет меня к нему насчет „Костров“. Идем, долго говорим (больше я, чем Маршак). Спорим. Горький заинтересован, заражен. Пишет рассказ о Ленине, воззвание относительно „Костров“. Колька, Горький до того милый, хороший парень, что я просто обалдела. Сидела с человеком, который написал „Клима Самгина“, и чувствовала себя лучше, вернее, непринужденнее, чем с Авербахом. Тоже, если писать, книжку надо»[305].

Ольге 21 год, конечно, у нее кружилась голова от открывающихся перспектив. Да и с Авербахом завязывался фривольный роман. Молчанов (еще не муж) подозревал, но ничего не мог поделать. Или не желал. Он был единственным человеком в ее жизни, который принимал Ольгу Берггольц такой, какая она есть. Он терпел и прощал все ее измены, верно ждал, не отрекся, когда она попала в тюрьму. И, конечно, любил ее до конца своей жизни нежно и горячо, как редко умеют любить мужчины.

А связь с Авербахом сыграла в ее судьбе роковую роль. За всё приходится расплачиваться…

Сразу по возвращении из Казахстана Николая Молчанова забрали в армию. Ольга поселилась в Ленинграде в доме-коммуне, называемом в народе «Слеза социализма». Этот дом в стиле конструктивизма стоит и поныне на улице Рубинштейна, он хорошо известен петербуржцам — любителям и знатокам городской архитектуры.

В 1932 году у Ольги и Николая Молчанова рождается вторая дочь — Майя. Берггольц наполнена материнством до отказа. Омрачает радость жизни лишь одно: Николая Молчанова комиссуют из армии с тяжелой болезнью. Во время учений рядом с ним разорвался снаряд, его тяжело контузило. Вследствие этого у него открылась эпилепсия. Но они оба молоды, жизнь продолжается. Перспективы — блестящие. По крайней мере, у Ольги.

Год 1933-й — это рубеж, после которого жизнь Берггольц круто изменилась. 25 июня в больнице в Сиверской умирает ее девятимесячная дочь Майя. Пережитая трагедия словно приоткрывает в поэтессе силы, ранее дремавшие, спящие в ожидании своего часа. Через боль, через страдание прорастает настоящий, живой голос:

На Сиверской, на станции сосновой,какой мы страшный месяц провели,не вспоминая, не обмолвясь словомо холмике из дерна и земли.Мы обживались, будто новоселы,

всему учились заново подрядна Сиверской, на станции веселой,в краю пилотов, дюн и октябрят.А по кустам играли в прятки дети,парашютисты прыгали с небес,

фанфары ликовали на рассвете,грибным дождем затягивало лес,и кто-то маленький, не уставая,кричал в соседнем молодом садубаском, в ладошки: «Майя, Майя! Майя!..»И отзывалась девочка: «Иду…»

Эти строчки появилось спустя три года, когда умерла вторая дочь, Ирина. Стихотворение-диптих так и будет называться «Два стихотворения дочери». Но в этих строчках уже будет слышен ритм «Февральского дневника»:

А девушка с лицом заиндевелым,Упрямо стиснув почерневший рот,Завернутое в одеяло телоНа охтинское кладбище везет…

Оттого и оживут блокадные стихи Берггольц, и отдадутся мгновенным узнаванием в сердцах людей, что сама Блокада зарифмуется с пережитым прошлым: все это Ольга уже видела, уже пропустила сквозь себя, а потому имеет право говорить от имени сотен тысяч ленинградцев.