Битва за Лукоморье. Книга 3

– Так ли с его бегством всё просто – один Чернобог разберет, – нахмурился Добрыня. – Сдается мне, Карп не наказания за предательство, взятки да казнокрадство испугался. Чего-то другого он боится. И как бы не того, что когда его вины да провинности раскапывать начнут, еще какая-то скользкая ниточка ненароком размотается…

– В наших краях крупных да матерых карпов горбылями зовут, – отважился вклиниться в разговор старших оживившийся Терёшка. – И хитрющие же они, заразы! В донных ямах глубоких хоронятся, где их неводом не достать. А как почует горбыль подсечку – или снасть оборвет, или хвостом к берегу развернется и ну в воде крутиться-вертеться… Захлестнет леску за спинное перо, перепилит, будто пилой, – и уйдет вместе с крючком. В точности как этот гад…

Он запнулся и умолк, опять увидев на лицах великоградцев улыбки. Но улыбались богатыри по-доброму и вовсе не собирались подтрунивать над парнем, ненароком оседлавшим любимого конька.

– Миленка так и говорила, что ты рыбак заядлый. Рассказываешь про рыбалку – как песню поешь, – весело подмигнул Терёшке Дубрович. – Эх, а я сто лет уже ни удочкой, ни острогой не баловался – и у костерка над речкой не сидел!.. Может, по пути домой время выкроим, наловим как-нибудь на привале язей с окунями и порадуем отряд ушицей, а? Наваристой да с дымком!..

Дальше помечтать у Вани не получилось – дверь скрипнула в третий раз.

Терёшка подумал было, что вернулась Миленка, но тут же понял по стуку подкованных сапог, что ошибся. В горницу ввалился Казимирович, еще даже не успевший снять плаща.

– Никитич, там Гюрята явился, – доложил Василий. – Говорит, Николай приехал. С тобой хочет увидеться, на южную дворцовую стену подняться просит.

* * *

Вид на алырскую столицу сверху, из-за каменного зубца, открывался на загляденье. И на путаницу улиц и переулков, сбегавших к пристани, и на стальную излуку полноводной Афени, повитую туманом, на правом берегу которой раскинулся город. А над рекой раскаленным углем проваливалось в облака солнце, жарко и тревожно подсвечивая их рваные края. Закат нынче выдался знатный – густой, красный, с проблесками тусклого золота. Такая багряно-алая вечерняя заря, расплескавшаяся на полнеба, обычно сулит погоду ветреную да переменчивую.

Добрыня догадывался, с чего это правитель Синекряжья решил говорить с ним не у брата в покоях, а на вольном воздухе – и почему такое место выбрал. В палатах Прова упрямому гордецу каждая мелочь будет напоминать о том, как он огреб на орехи от русичей, и никакой толковой беседы не получится. А здесь, на стене, примыкающей к дворцовому саду, их и подслушать некому, и подняться незамеченными сюда удобно… Никитича больше удивляло другое. Так скоро повидаться с Николаем воевода не чаял – и уж совсем не думал, что побитый задира сам будет искать встречи.

А может, братец Прова из тех, кто любит на огненное закатное небо смотреть, особенно когда на душе темно и тошно?.. У него-то в Иномирье подобной роскоши не увидишь…

Гадая, чего же Николаю надобно, Добрыня никак не мог отделаться от мысли: догнало тебя, воевода, прошлое. Столкнуться с ним в Алыре ты уж точно не ждал, а оно ожило, из-под кургана могильного поднялось – и встало перед тобой во плоти… Лишь сейчас до Никитича как-то вдруг, разом дошло, на кого похожи бесшабашные близнецы, особенно – Мадинин деверь. Не лицом, нет – у братьев глаза серые, не синие. И скулы да подбородки не острые, и вьющиеся кольцами кудри – темно-русые, а не цвета выгоревшей на солнце пшеничной стерни… И ростом оба пониже. Но прищур этот… и дерзкий излом бровей… и угол рта, с вызовом вздернутый в усмешке…

Такая же в точности усмешка была у Дуная. Побратима. Лихого воина из западных земель, пришедшего в дружину князя Владимира… Дунай уродился богатырем на ту же самую стать, что и Пров с Николаем, – рядом с безусым и совсем молодым тогда Добрыней он смотрелся как веселый, шальной да отчаянный старший брат рядом с младшим. Очень немногие знали, что парни – погодки.

Не было у Добрыни Никитича в те времена товарища вернее и удалее, чем Дунай Иванович. В битвах рубились спина к спине, в походах один сухарь на двоих делили, на пирах – одну чашу, вместе добыли-высватали невесту Владимиру… а оборвалась жизнь побратима страшно. И вроде бы давно стянул рубец эту рваную рану в памяти, поджила дыра в душе… но заденешь ее нечаянно, разбередишь – и снова старый шрам начнет кровью подплывать. Вот как сейчас…