Битва за Лукоморье. Книга 3

– Так это всё золото было? Настоящее? – Терёшка едва не подавился. – У нас в Ельниках и серебро-то не у каждой бабы али девки в укладке сыщется… Мамка моя – старостиха, а серебряных сережек у нее всего пара. Ничего ж себе, как богато здесь живут…

– Богато? – приподняла бровь Мадина. К разговору она прислушивалась с легкой усмешкой. – То, чем красавицы эти обвешаны, по здешним меркам – побрякушки дешевые. У золота самородного, серебра, меди да железа в Синекряжье цена бросовая, слишком уж этого добра в земле много. Николай с Провом говорили, в Кремневе миски в корчмах – и те серебряные да золотые, а крыши медью кроют. И с самоцветами так же… Гранатовый мой убор помните? Камни в нем отсюда. Муженек их столько надарил, девать некуда.

– Из чего же тогда синекряжские цари монету чеканят? – на сей раз скрыть изумления Добрыня уже не смог.

То, что рассказала алырка, казалось небылицей, но если не Мадининым словам, то своим глазам верить приходилось.

– А ее, монету, тут не чеканят. Ее из дерева режут, – еще пуще удивила русичей царица. – Гляди, господин посол, что у местных настоящим богатством считается. И ты, парень, тоже – у тебя в селе такого точно не видали.

Она забросила повод на луку и отцепила от пояса вышитый замшевый кисет. Развязала, вытряхнула что-то на ладонь – и, подавшись в седле к ехавшим рядом Добрыне с Терёшкой, протянула богатырю.

Это были плоские четырехугольные кусочки дерева, черного с зеленоватыми прожилками, густо-красного и желтовато-белого. Размером чуть побольше великоградского златника и толщиной с половину Мадининого мизинца. Добрыня взял с ладони царицы парочку, с любопытством покрутил в руках. Деревянные плашки оказались теплыми на ощупь и неожиданно тяжелыми – крупная серебряная монета на весах потянет примерно столько же. Были они гладко, до шелкового блеска отшлифованы и с обеих сторон покрыты искусной и затейливой резьбой, воевода невольно залюбовался. На одной стороне каждой плашки красовалось изображение крепостных ворот с двумя островерхими башнями по углам, на другой – царская корона и знакомые скрещенные сабли, обрамленные вязью каких-то неведомых Добрыне рун. Придумывая себе гербы, близнецы из села Большие Вилы долго не мудрили, только у Прова на гербе корона была о пяти зубцах, а у Николая – о трех.

– Эти денежки мне Пров отсюда как диковинку притащил. Лежали-лежали без пользы, а теперь, глядишь, пригодятся, – пояснила Мадина. – Черные у местных – всё одно что наши златники, а красные и белые – что серебряники да медь.

– Чего на свете только не водится, – присвистнул Казимирович, подъезжая поближе к алырке, чтобы тоже разглядеть как следует странные монетки. – Даже деньги деревянные.

– Подделать такую денежку умелому резчику легче легкого, – хмыкнул Добрыня. – Или на них какое-то редкостное дерево идет?

– Толком не знаю, но, похоже, так и есть, – кивнула алырка. – Да это еще не самое главное диво, а полдива! В тутошних краях всё не как у людей… Помнишь, Добрыня Никитич, что та молодуха про ваши луки обронила? Как думаешь, почему?

Богатырю, сказать по правде, и самому слова Млавы показались странноватыми. Луки, собранные из посаженных на осетровый клей ясеневых и можжевеловых планок, у них с Василием хорошие, это верно. Но отчего ягодница из деревушки со смешным названием Малые Чугоры зацепилась взглядом именно за саадаки проезжих витязей? А не за мечи в узорчатых, обтянутых сафьяном ножнах и не за кольчуги, сработанные лучшими великоградскими мастерами-бронниками?

– Здесь вообще всякая древесина – драгоценность, – снова огорошила спутников Мадина. – Лесные урочища в Синекряжье густые, сами видели, но деревья, когда умирают, в светящуюся жижу расползаются. И поваленные, и сломанные, и сухие. Пров говорил, что она на мед подтаявший похожа… Ой, а я и не сообразила – этой жижей, не иначе, в лесу и пахло так сладко!

Царица неприкрыто наслаждалась изумлением русичей, у нее даже глаза лукаво, с озорством заблестели.

– Срубишь дерево – через час-два оно мокрым пятном растечется… Ветку потолще с живого ствола срежешь – и с ней то же самое будет. Я вам про это хотела рассказать, еще когда те цветы поганые на кустах засветились, да не успела. А потом не до того стало…

Василий с Терёшкой дружно впились недоверчивыми взглядами в алырку. Нет, Мадина не шутила. А Добрыня тут же припомнил, как его удивили в лесу пни с оплывшими верхушками и как насторожило, что дремучая и старая чащоба – чистая, будто прибранная. Значит, вот в чем разгадка… Почему они с товарищами не заметили в попадавшихся по пути деревьях ничего необычного, кроме цвета листвы да коры, тоже понятно. Костра-то на привале решили не разводить: мало ли что на огонь из чащи выползет, да и света от солнца-луны ночью хватало. Топорики дорожные из вьюков не доставали, на подстилки, устраиваясь на ночлег, нарезали папоротника, а с ним никаких чудес не происходило. Как и с травой здешней, которую щипали лошади – сначала недоверчиво, а потом распробовав и войдя во вкус.