Битва за Лукоморье. Книга I

Крик оборвался, словно отрезали, а лишенная голоса старуха схватилась за шею.

Продолжая ухмыляться, чудовище небрежно, но стремительно взмахнуло острым хвостом, перерезая старику горло. Кровь потоком хлынула на рубаху, частым дождиком застучала по доскам пола. Старуха рыдала, беззвучно открывая рот, будто выброшенная на берег рыбина. Глядела, как ее дед валится на пол, и не верила своим глазам. Происходящее казалось жутким сном, ей хотелось проснуться, но не получалось… Кошмар продолжался, и она была вынуждена смотреть.

– Ну что там, Мышь, долго еще?

Старуха невольно перевела взгляд на заговорившую курицу. Рябая несушка по-прежнему сидела на месте и не мигая глядела, как серая нечисть облизывает острие своего хвоста, как облокачивается на потрескавшуюся столешницу.

– Четверо осталось. – Голос у Мыши был глубокий и хриплый, будто у зрелого дородного мужчины. Отвечая, он задрал голову и будто принюхался, а затем повернул трехглазую башку к старухе. – Считая с этой.

Третий глаз чудовища уже не сверкал, горел ровно, и от него исходил зеленоватый призрачный туман.

– А всего сколько? – Рябая с явным удовольствием встрепенулась, расправив куцые крылья и разбросав по столу несколько пятнистых перьев.

– Пять десятков и еще двое.

Курица склонила голову набок.

– Недурно-недурно, – одобрила она. – Но надо поторапливаться. Убраться отсюда хочу, опостылела мне эта деревня. Людишки паршивые, голытьба голытьбой. Кормили чем ни попадя, насилу яйцо снесла.

– Скоро уже. – Трехглазая серая тварь потянулась и, что-то пробормотав, хлопнула в ладоши.

Треснуло, запахло сухой горячей пылью, и на столе возник большой причудливый короб, напоминающий то ли торбу, то ли понягу, с двумя широкими ремнями.

– Сейчас вернусь, – пообещал Мышь.

Переступив через мертвое тело, чудище вышло из горницы в сени. Курица же вперевалочку прошлась туда-сюда по столу, не обращая внимания на сжавшуюся в ужасе старуху. Наконец, почуяв на себе обезумевший взгляд, рябая остановилась и зыркнула в ответ.

– Чего таращишься? – зло спросила она. – Наслушались сказок про золотые яйца, да? Разбогатеть захотели? А работать надо было. Работать. Вечно вы на чудо надеетесь, темнота-засельщина. Обманывать вас – одно удовольствие, такое вы дурачье. Ничего, в Чернояре и такие сойдут…

Бабка отвечать не могла, но дрожащей рукой сжала знак защиты души, висевший на шее. Курица заметила – и раздраженно дернула головой, приподняв крыло и отворачиваясь.

– Не поможет. От нас – нет.

Вернулся Мышь, волоча охапку свежего сена, шмат мяса и большую флягу. Положив сено в торбу, Мышь деловито приладил к боковым крюкам мясо и флягу, огляделся и уставился на товарку.

– Ну что, Ряба, в дорогу?

Курица вместо ответа забралась в торбу, поелозила, устраиваясь, и величаво кивнула.

Мышь встал к столу спиной, просунул жилистые лапы в ремни и без труда взвалил торбу на спину. Курица недовольно кудахнула от сильного рывка, но Мышь лишь шикнул в ответ, еще раз подбросил торбу вверх, поудобнее прилаживая ее на спине, и двинулся к выходу.

– Ничего не забыл? – безразлично поинтересовалась Ряба.

– Ах да, – ответило чудище и обернулось на затрясшую головой старуху. – Последняя душа…

Третий глаз засверкал, залив все слепящим зеленым светом.

* * *

Черный жирный дым валил в небо толстыми столбами, расползаясь в вышине слоистыми темными облаками. Ревело пламя, трещали рушащиеся избы. Гулко и невпопад, словно прощаясь, зазвонил на покосившейся колокольне обожженный колокол. Спустя мгновение самая высокая сельская постройка рухнула, взметнув сноп ярких жгучих искр.

По горящей улице, равнодушно переступая людские тела, быстро шел Мышь с Рябой за спиной. Работа была выполнена, и этим двоим уже не было дела до сошедших с ума, поубивавших друг друга, наложивших на себя руки, заживо сгоревших смертных.

Выйдя за околицу и перешагнув через поломанное коромысло, Мышь поправил торбу, в которой покачивалась Ряба, и размеренно зашагал по пыльной дороге прочь.

Зверь

Человек в широких портах и без рубахи молча стоял перед пнем посреди опушки. Обросшие мхом, старые и коряжистые отростки корневой лапы опоясывали основание пня, будто сонм вцепившихся в землю щупалец. На черном клинке кинжала, который стоящий сжимал в руке, едва заметно проступали начертанные с помощью волшбы руны. Пока спящие, не пробужденные, ждущие…