Блек. Маркиза д'Эскоман

Прежде всего у него была смешная привычка: он слишком часто вспоминал о прошлом, о том прошлом, которое казалось ему еще прекраснее, когда он видел перед своими глазами ограниченную жизнь молодых людей, называвших себя последователями великих повес былых времен; он слишком много говорил о той роли, какую ему будто бы пришлось играть в те героические времена, ставшие теперь чуть ли не легендарными.

В конце концов шатодёнское общество пресытилось его историями о дуэлях, то ли правдивыми, то ли вымышленными, но неизменно заканчивавшимися одной и той же фразой: "Эфес моей шпаги послужил ему пластырем".

Поэтому в глаза его величали шевалье де Монгла, а за спиной называли не иначе как "рыцарь Пластыря".

Потребность в шумной и бурной жизни, пробудившаяся в нем с тех пор как г-н д’Эскоман подал ему пример, и особенно страсть к игре завели его слишком далеко.

Господин де Монгла был беден.

Такую бедность, столь величественную и благородную у старого дворянина, который гордо ее сносит, пороки г-на де Монгла — надо называть вещи своими именами — сделали невыносимой для него и понемногу привели его на путь сделок с совестью.

Он занимал то, что не мог вернуть, и в возврате нескольких занятых им луидоров был не более аккуратен, чем в выплате своих карточных долгов; все это постепенно роняло его в глазах молодых людей, хотя сами они ничуть не превосходили его в отношении нравственности.

Настоящие друзья г-на де Монгла искренне сокрушались о нем, но столько было задора в его манерах, столько добродушия в его проступках, которые старика заставляли совершать его старые привычки и горячая кровь, что если кто-либо и смеялся над его бесшабашностью, то никто все же не думал возмущаться его поведением.

Итак, шевалье де Монгла был единственным, кто обратил внимание на поступок Луи де Фонтаньё.

По бледному и взволнованному виду секретаря он без труда догадался, что происходило с молодым человеком.

С некоторого времени слушатели шевалье стали менее благосклонны к нему; любивший, как и все старики, поговорить, он стал замечать, что рассказы о его юношеских подвигах встречает насмешливая улыбка на некоторых лицах. Эта улыбка раздражала его. Он тут же мысленно рассудил, что дуэль была бы великолепным случаем, чтобы заставить замолчать любителей глупых шуток и навсегда заполучить услужливых и внимательных слушателей. К тому же драться на дуэли в его возрасте представлялось ему чем-то занятным и оригинальным. Он незаметно покинул балкон и направился прямо к молодому человеку.

Переваливаясь с боку на бок с дерзким видом, присущим исключительно дворянам прошлого столетия, он подошел к нему и заявил:

— Черт возьми, сударь, вы заставляете меня чрезвычайно сожалеть о том, что минуту тому назад мы отпустили своих лакеев!

Луи де Фонтаньё почувствовал себя ужаленным одновременно и пчелой и скорпионом.

— Почему же, сударь? — вызывающе спросил он.

— Да потому что их присутствие необходимо, чтобы просить одного безумного пойти либо домой, либо в супрефектуру, чтобы унять свой гнев.

— Напрасно вы сожалеете об этом, сударь, — отвечал молодой человек, в гневе потерявший чувство приличия, — поскольку вы сами можете исполнить их обязанности как нельзя лучше.

— О-о! — воскликнул шевалье де Монгла, вздрогнув, словно он получил пощечину. — Да будет ли вам известно, сударь, что своими словами вы грубо оскорбили меня?

— Принимайте мои слова как вам угодно, сударь. Лучше, чем кто-либо другой, вы можете оценить их.

— В таком случае, сударь, — сказал шевалье и тут же, забыв о серьезности положения, предался своей излюбленной привычке, — мне следует вам рассказать, как однажды некий англичанин, капитан Джэрвис, наговорил мне оскорблений гораздо меньше, чем вы сейчас, но все же я дрался с ним. И вот во время нашего поединка, отражая удар в первой позиции, я подаюсь назад корпусом и, когда он наступает в четвертой позиции, готовясь нанести мне удар, изо всех сил делаю выпад, причем так удачно, молодой человек, что…

— … что эфес вашей шпаги послужил ему пластырем. Это все мне давно уже известно, господин шевалье, и, хотя прошла всего лишь неделя со дня моего приезда в этот город, я в состоянии вместо вас поведать развязку всех ваших сочинительств.

— Сочинительств?! — воскликнул шевалье де Монгла. — Сочинительств?! Да одно это словечко, сударь, заставит меня уложить хоть сто тысяч человек!

И в самом деле, при этом новом свидетельстве недоверия к его рассказам, явно становящегося эпидемией, шевалье от притворного гнева перешел в настоящую ярость.

— Весьма надеюсь, — продолжал он, — что вы не откажете мне в удовлетворении.

— Я всецело к вашим услугам, сударь, но прежде всего мне хотелось бы получить удовлетворение от наглецов, которые пытались унизить меня, тех, кто доброжелательными поступками прикрывал свое вероломство.

Во время этого разговора к ним подошел маркиз д’Эскоман.

— Позвольте осведомиться, чем вы недовольны, сударь? — спросил он холодно у Луи де Фонтаньё.

Услышав его голос, молодой человек повернулся к маркизу.