Блэк Виллидж

Шариковая ручка выкатилась из пальцев и на мгновение от него ускользнула. Он старался не сосредотачивать внимание на отдельных жестах, чтобы не загромождать ближайшую память чем-либо, кроме образов, которые все еще смутно проплывали в сознании или в том, что лежало под оным, или в том, что занимало его место. Образы, подумал он. Сначала образ, потом история. Не думать ни о чем другом. Он подхватил ручку и завладел тетрадью, которую оставил накануне вечером открытой на новой странице, потом перевернулся на другой бок и облокотился на пропитанные потом простыни. В то же мгновение он услышал, как единожды и громко всхрапывает, и не мог удержаться, чтобы это не прокомментировать. Он не мог разобраться, насколько ясно в данный момент его сознание: не продолжает ли он прямо сейчас спать, действительно ли прямо сейчас манипулирует предметами, прямо сейчас следует инструкциям, которые дал психиатр? Борщук снова увидел кабинет психиатра, самого доктора Унд Гасс Хунда, и в ту же секунду обретавшиеся в нем сновиденческие образы стерлись. Что за черт, все исчезло, с дикой скоростью рассеялось, расстроился он. Улица, скорее проспект. Там были деревья, да или нет? И машины, наполовину увязшие в мостовой. Занесенные песком. И Моника, там была Моника, молодая, в коротком платье. Такая, какою была сорок лет назад. Она только что вышла из чего-то вроде трамвая без окон. Было темно? Ответить уже невозможно. А я, что я? Был там? Все рассеялось. Даже нет уверенности, что это была Моника.

Для чего все это, подумал он с горечью. Записывать сны. Что это мне дает. Разве что Унд Гасс Хунду будет с чем работать.

Он окончательно проснулся. Как почти всегда, приходилось фаталистически смириться с распадом образов. Под вéками застряли последние обрывки. Половина из них была полностью выдумана и ложна, плоды паразитической работы его рассудка. Моника, подумал он. Или, быть может, кто-то другой.

Он открыл глаза. Все еще стояла ночь, но между рейками ставней просачивался слабый свет, который позволял различать объемы и даже расположение складок на простынях. Он бросил взгляд на бесполезную тетрадь и обнаружил, что там уже что-то написано, пять или шесть строк корявым почерком, с буквами вразнобой и зачеркиваниями. Сначала он обрадовался, подумав, что несколькими часами ранее, во время приступа сомнамбулизма, успел записать свой первый сон, о котором сейчас не осталось ни малейшего воспоминания. Потом у него екнуло сердце: даже со скидкой на неуверенность руки сразу по пробуждении это был не его почерк.

Он рывком выпрямился, – кишки сжались в комок в тисках ужаса, – и обежал взглядом окоем.

Комната была освещена очень и очень плохо, но ему не составило труда прочесать все ее пространство и обнаружить, что между окном и шкафом находится какая-то странная форма. Она держалась неподвижно, и ее можно было спутать, например, с огромным угольным мешком, если бы она не издавала характерные для живых существ запахи: тут читались старые зассанные обноски бродяги, под ними – грязное полотняное исподнее и, еще глубже, неделями не знавшее бани оперение, немытая кожа. Короче говоря, между окном и шкафом угадывалась птица с комплекцией битюга, закутавшаяся в омерзительное темно-серое пальто, и Борщук тут же прочитал в ее застывшей позе недоброжелательность.

Не сомневаясь, что теперь он покинул свои кошмары и воссоединился с жуткой реальностью, Борщук живехонько отбросил простыни и одеяла, забыл про тетрадь и бросился прочь от кровати. В точности в ту же секунду его кишечник изрыгнул мощную струю экскрементов, рефлексивное и абсурдное защитное оружие, которым его снабдила природа. Он услышал, как позади в стену ударяет струя поноса, и тут же комнату наполнило зловоние, лишая всякой приятности любой вдох как для непрошеного гостя, так и для него самого. За несколько миллионов лет до этого подобная процедура была задумана, чтобы отбросить хищника в условиях нападения на открытом воздухе, но здесь, в замкнутом пространстве, она вскрыла все свои нежелательные последствия.

Другой, в углу, подал наконец признаки жизни. Он присвистнул от отвращения и отклеился от стены, чтобы распушить свои перья. Борщуку показалось, что он еще более раздался вширь и стал еще тяжелее.

– Эй ты, что тебе надо? – прохрипел Борщук.

Он напряг голос и старался тщательно выговаривать все слоги из боязни, что они свернутся в бестолковое мычание, как частенько бывало, когда он хотел позвать на помощь или положить конец безвыходной череде сновидений. И в общем и целом ему удалось совладать с потоком слов, но он не смог справиться со сжимающей горло дрожью страха.

– Браво твоему высеру, такие, как ты, горазды защищаться, – иронично прокомментировала устрашающая птица, расправляя перед окном одно из своих крыльев и еще более сгущая тем самым полумрак.