Блэк Виллидж

Борщук отступил к двери комнаты и попытался ее открыть. Она оказалась заперта на ключ, но ключа в скважине не было. Он прислонился спиной к дверной филенке и стал ждать. Он не знал, как теперь, когда он не мог выйти, действовать. В груди колотилось сердце. Адреналин циркулировал в крови и кружил голову, вместо того чтобы подсказать, какой линии поведения придерживаться.

Завязалась схватка. Дурные запахи были просто чудовищны и к тому же менялись от стадии к стадии битвы. Кислое до оскомины гуано, сальная гусиная кожа, обноски нищеброда, изгвазданная пижама, отрепье босяка, день за днем влачимое по полу в доме для бездомных, послеполуночное дыхание, тухлые простыни, намокшее от пота оперенье, мерзкая испарина, кровь.

Когда конфронтация подошла к концу, пернатый уселся на кровать, возвышаясь над расхристанным трупом Борщука.

– Ишь ты, с тобой было трудно, – произнес он в качестве похвалы.

В действительности он остался практически невредим, если не считать надорванного воротника пальто и нескольких ушибов на ногах, так как в какой-то момент Борщук схватил стоявшую у изголовья лампу и попытался размозжить ему колено.

Пернатому не было нужды восстанавливать дыхание или массировать натруженные мышцы, тем не менее он с минуту, погрузившись в размышления, не двигался. Потом, протянув руку, схватил тетрадь, в которой Борщук архивировал свои сны. Он перелистал ее, ничего особо не разыскивая, потом вернулся к тому абзацу, что записал сам, когда только-только проник в комнату, а Борщук почивал сном праведника. Это было скорее нечто вроде подписи, нежели пересказ сновидения. Он чудовищно изуродовал свой почерк, но это была подпись. Он всегда старался оставить на бумаге след своего присутствия, и на сей раз, для этого задания, почувствовал настоятельную потребность внедриться в среду старательно воспроизведенных снов Борщука. Эти несколько строк были также и братским жестом в адрес Борщука, по отношению к которому он никогда не испытывал ни малейшей враждебности, даже после того, как получил задание его ликвидировать.

Он швырнул тетрадь через плечо, в направлении зловонной лужи, потом поднялся и подошел к окну. С той стороны от ставней начинал угадываться свет зари, но это почти ничего не меняло в скуповатом освещении комнаты. Он ухватился за шпингалет и для проформы подергал за него, хотя знал, что имеет дело с герметичными рамами. В любом случае через окно выбраться не представлялось возможным. Крылья были недостаточно сильны, чтобы его понести, а этаж слишком высок. Он отвернулся от окна, перешагнул через то, что осталось от Борщука, и подошел к двери. Взялся за ручку и крутил ее до тех пор, пока она не осталась у него в руке. Бесполезно, подумал он.

Не хватало воздуха, затхлость и вонь становились все сильнее.

Он вернулся и сел на кровать. Вспомнил, что ему сказали, прежде чем он отправился убивать Борщука: окно так и останется закрыто, дверь так и останется заперта.

И он уже знал, что вскоре прошепчет фразу, которую ему велели произнести и которая для него почти ничего не значила: Моника? Дело сделано.

Он прошепчет ее, перед тем как вновь погрузиться в молчание и зловоние, и, через пространство, через время, она его услышит.

Но в настоящую минуту он

10. Адло Трицанг

Плотно закрывавшая окно штора из плетеной соломы начинала трепетать. Поднимался ветер. Он не добавлял никакой свежести в лишенную всякой обстановки комнату, совсем наоборот. Он приносил снаружи еще больше жáра, влажности и насекомых.

Сидя в позе для медитации, ягодицами на жесткой как из дерева подушке, Адло Трицанг подремывал в ночной духоте. Он выглядел словно бонза зрелых лет, но еще в весьма приличном состоянии, бронзовый и блестящий, точно статуя в храме, и, хотя и дремал, лишь на самую малость ослабил свою позитуру, и ни его одеяние, ни его телеса не давали слабины. Повторяющийся стук утяжелявшей штору планки положил конец дреме. В то время как его мысль унесло далеко от первоначальной цели – та заключалась в ментально безмолвном созерцании пустоты, – он вновь оказался в комнате с цементными стенами и без какой-либо обстановки, окруженный полумраком, омываемый назойливым запахом кокосового масла, питавшего крохотную лампу, стоящую у него за спиной, между ним и соломенным тюфяком. Несколько комаров устроилось у него на плече и на голых руках и угощалось ничтожной толикой его крови. Он, конечно, им в этом не мешал. Раздражение от укусов привечалось, и он почитал скорее приятным констатировать, что тем самым играет активную роль в безбрежном круговороте животного мира и экзистенции – безбрежном, смехотворном и эфемерном.