Блэк Виллидж

Все кельи были совершенно схожи, различия могли возникнуть разве что из-за того, где стояла масляная лампа, или из-за повешенной у входа мандалы, или из-за более или менее выцветшего покрывала и матраса, или внешнего вида подушек, на которых монахи сидели во время медитации. Разницу, само собой, привносили и сами обитатели, чьи физические характеристики, такие как упитанность, худоба, рост или оттенок кожи, бросались в глаза.

И поначалу Адло Трицангу подумалось, что он ошибся окном. На секунду он растерялся, потом отмел свои легкие сомнения. Через соломенный экран среди изменчивых теней предстало изображение его собственной кельи, где при свете раскачивающейся лампы виднелся застывший монах. Эту восседающую в позе медитирующего форму, полностью отрешенную от остального мира, было не так-то трудно узнать. Даже для того, кто редко прибегал к услугам зеркала или созерцанию фотографий для документов, ее было невозможно спутать с кем-то еще. Монах, восседающий к нему лицом к лицу, спокойный и кажущийся спящим, мог быть только Адло Трицангом.

Мой близнец, подумал он, мой исчезнувший близнец. И тут же упрекнул себя за эту глупую идею. Как бы там ни было, его безмятежность пошла на убыль, и ни с того ни с сего им овладело внутреннее возбуждение.

Несколькими годами ранее приглашенный лама провел в монастыре беседу на тему исчезнувших близнецов, рассказал о случаях незавершенной многоплодной беременности и часто остающейся незамеченной утрате второго зародыша, исчезающего без схожих с выкидышем физических расстройств, – явление, которое, согласно некоторым исследованиям, затрагивает каждую восьмую многоплодную беременность. Адло Трицанг воспринял эту информацию с внезапной ностальгией, как будто она объясняла некоторые из фантазмов, посещавших его в глубинах медитаций и навевавших надежды не столько на слияние с ясным светом, сколько на братское слияние с существом, которое составило бы вместе с ним новую живую сущность; он с нежностью представлял ее себе, но никогда не мог определить с биологической точки зрения.

Он нажал на штору и попытался ее отодвинуть. Казалось, что на монаха внутри кельи никак не влияли внешние звуки, все более громкий рокот бури, похрустывание песка на стенах, а теперь и необычное поведение шторы, которую схватила и дергала чужая рука. Его глаза были по-прежнему полузакрыты, черты лица хранили полную бесстрастность.

С бьющимся сердцем Адло Трицанг оставил в покое штору и, касаясь рукою стены, пробрался вдоль нее до входа в здание. Он с трудом открыл дверь и с трудом закрыл ее за собой. За порогом было темным-темно, в вестибюле погасли все огни, но он знал путь как свои пять пальцев и направился прямиком к себе в келью.

Когда он, не без некоторой боязни, вошел, лампа была при последнем издыхании, но он успел заметить, что никто не сидел ни на соломенном матрасе, ни на подушке, которую он столько раз использовал днем и ночью в качестве площадки для размышлений. Затем пламя испустило дух. По келье проносились мощные дуновения, живые и мертвые насекомые, крупицы земли. Его хлестали по лицу сосновые иголки. Он попытался оживить пламя, но не преуспел в этом.

Вновь обрети спокойствие, высокородный брат, не бойся, подумал он; формула, к которой, вообще говоря, прибегают, чтобы наставить покойника, отправившегося в последнее путешествие в зыбком мире. Не бойся, Адло Трицанг, высокородный брат, повторил он себе, потом уселся в темноте на пол и закрыл глаза.

Почти в ту же секунду в наружную стену с неожиданной яростью застучал дождь, и он приоткрыл веки. Ему показалось, что он заметил руку, которая пыталась снаружи отодвинуть соломенную занавесь. Не позволяй увлечь себя этому иллюзорному миру, подумал он. Была ли это рука Адло Трицанга или кого-то другого, не имеет значения. Он представил себе монаха во дворе, словно захлестнутого мощной волной, ему казалось, что тот, другой, снова и снова пытается отодвинуть завесу, и он спросил себя, не его ли невозможный близнец

11. Бурдушвили

Бурдушвили сложил крылья и укрылся под навесом. Его сапоги прохудились, и вода, набравшаяся в них за последние сотни метров, промочила ноги и противно хлюпала внутри. Прислонившись к металлическому порталу, который леденил ему лопатки, он попытался снять обувь, чтобы вылить из нее воду, потом с разочарованным вздохом отказался от этой идеи. Вокруг не стихал потоп, чудовищно шумный, но невидимый, ибо весь квартал был заброшен и электрическое освещение отключено. Сквозь ночную тьму ничего было толком не разглядеть. Дурацкое задание, подумал он. Очередное.