Бог в поисках человека

{229} Тем самым, история, как целое, приобретает в контексте традиции нормативную функцию. «Ввиду специфической историчности фундаментального опыта иудео-христианской веры, вопрос о традиции с необходимостью должен был выйти здесь на передний план. Начиная с конца II в. по Р. Х. традиция становится фундаментальным понятием христианского богословия; такое преобладание богословского словоупотребления сохраняется вплоть до начала Нового времени»[655]. Уже в ранней апостольской общине можно уловить традиции, в которых Традиция как удостоверение и присутствие исторически обоснованного первоначального [христианского] опыта сохраняется в форме определенных обычаев. И это наследие становится обязательным для последующей истории Церкви. Об этом особенно выразительно свидетельствует пресвитер и монах Викентий Леринский (

Vinzenz von Lerins, † до 450). В его знаменитом Commonitorium («Наставлении»), относящемся к 434 г., мы находим часто цитируемое положение: «In ipsa item catholica ecclesia magnopere curandum est, ut id temeamus, quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est; hoc est etenim vere proprioque catholicum»[656]

(гл. 2, 5). Подоплекой служит здесь спор вокруг учения св. Августина о благодати и предопределении. Викентий следует Августину в христологии – здесь он такой же решительный антинесторианец, – но не в учении о благодати[657]. В противоположность Августину, настаивавшему на всеобъемлющей необходимости благодати и, тем самым, ее преимущественной роли в деле спасения, у Викентия человеческая воля находится на переднем плане, поскольку Божественное вмешательство и помощь Бога предполагают инициативу со стороны человека[658].

Важность традиции в истолковании Св. Писания обосновывается Викентием при помощи указания на то обстоятельство, что вплоть до сего дня оно по-разному толковалось различными лжеучениями. Следовательно, требуются ясные церковные нормы, позволяющие противостоять таким искажениям истины. Традиции Церкви принадлежит, таким образом, не только решающая роль в качестве защитницы истины. Скорее, из нее могут быть выведены конкретные критерии, позволяющие принимать решения по поводу спорных вопросов веры – ведь она хранит, помимо Св. Писания, еще и устное апостольское предание. Таким образом, Св. Писание и апостольское предание совместно устанавливаются в качестве богословской нормы. Это обстоятельство намечает также путь поиска внутрицерковных решений и разъяснений в ситуации, когда попытка прийти к согласию между церквами в каком-нибудь спорном вопросе веры терпит провал. Когда же и традиция не дает нам единого образца [для решения проблемы], тогда «необходимо опираться на консенсус авторизованных носителей традиции {230} (в первую очередь – соборов, но также отцов и учителей Церкви)»[659]. Иными словами, явной манифестации веры должно сопутствовать обращение к magistri probabiles (вероятным или возможным учителям), каковые в соответствии с fides catholica

находятся в общении со всей Церковью. При этом традиция постольку может претендовать на «полноту», поскольку в ней передаваемое от поколения к поколению наследие веры (неизменно признаваемое в качестве такового) постигается глубже и поэтому отчетливее формулируется. Чтобы указать на подобный ход догматического развития, Викентий использует «образ самопроизвольного роста человеческого организма или растения от зародыша (семени) к зрелому состоянию»[660]. Таким образом, для богословского понятия традиции, каковое первоначально оформилось в соответствии с понятием traditio, распространенном в исторических исследованиях, литературе и искусстве, приуготовляется здесь некое содержательное изменение.

2. Богословский горизонт понимания