Боги и гиганты

и воспитывает учеников. Несмотря на все присущее ему тщеславие, он знает свои возможности и, хотя любит подчеркнуть, что на раскопках ему всегда но хватает времени, а в Константинополе его ждет большая научная библиотека, — это по существу не что иное, как дешевая отговорка. Да, Виганд знает, на что он способен, и, когда встал вопрос о дальнейшем пути: научного работника или практика, — он выбрал практику. Уже в 1905 году Виганд отказался от приглашения на работу в университет в Инсбруке. При этом во всех музейных инстанциях и министерстве он не забывал заметить, что он охотно отказывается от покоя, созерцательности и лавров ученого лишь для того, чтобы и в дальнейшем продолжать свою неблагодарную полевую работу в обстановке бесконечных споров с турецкими властями.

Кто имел за своей спиной обремененного миллионами тестя, кто во время путешествия с богатыми людьми по Средиземному морю собрал 24 тысяч марок (добровольных взносов) на ведение раскопок только потому, что сумел разжечь в этих людях желание взять на себя роль меценатов, кто успешно завершил раскопки Милета и Дидим только потому, что умел клянчить так же очаровательно, как и бесстыдно, тот по праву должен был стать директором Античного отдела, чтобы придать ему необходимый блеск. Для Боде это уже давно было ясно, давно обсуждено и втайне решено.

Итак, Кекуле умер. Первого июля 1911 года Теодор Виганд становится первым директором Античного отдела, руководителем Отдела скульптуры и, кроме того, пока еще продолжает отвечать за раскопки в Турции. Только связанную обычно с этой должностью профессуру в Университете Фридриха Вильгельма передают Георгу Дошке, ученику Кекуле.

Следовательно, Виганд работает теперь в столице, он больше не стоит на переднем плане в Турции, а выдвинулся на передний план в Берлине. Однако Виганд, хотя многое умеет и может, волшебником не был и грунт под фундаментом улучшить не мог. А грунт этот находился в весьма плачевном состоянии, как и вся местность в дельте Шпрее. По этой причине уже обвалилась монетная башня Шлютера, а Старый музей Шипкеля фактически стал постройкой на сваях. Это знает и Гофман, и все же он не собирается рыть достаточно глубокие ямы под сваи для фундамента. Под кажущимся надежным слоем песка в середине острова музеев, как хорошо известно из специальной литературы, находится плывун, слой ила, в котором быстро тонут фундаменты. Пробуют применить ростверк на сваях — брусчатую раму под фундаментом, засыпают вагонами гравий в ямы — ничего не помогает. Следовательно, необходимо откачивать воду! Сначала это дает некоторые результаты, но затем в других местах грунт опускается, и в Новом музее и даже во дворце то тут, то там каменная кладка дает трещину. Немедленно прекратить откачку! — приказывает кайзер. Но теперь из-за неудачного расчета стенной кладки воды из канала Купферграбен хлынули на строительную площадку. Жизнь почти 600 рабочих в течение нескольких минут находилась в опасности. К счастью, всем удалось вылезти из котлована, и тысячи мешков песка посыпались в хмурую бурлящую воду. Строительство превращалось уже в безнадежное предприятие, когда один находчивый архитектор (к сожалению, не Гофман и не Вилле!) сконструировал бетонный мост, покрывающий на большой глубине проклятые плывуны и образующий тот основной первичный фундамент, на котором уже можно было возводить собственно фундаменты зданий.

Два миллиона уже израсходованы, по только в 1912 году все оказалось настолько подготовленным, что можно было наконец приступить к строительству. Но здесь начинается борьба за каждую мелочь — между Гофманом и Вилле, между ними обоими и министерствами, между самими министерствами, между директорами отделов. Если последние заявляют, что Гофман отклоняется от плана Месселя, то на это следует ответ: «Архитектор может позволить себе подобные мелочи», и опять расходуются сотни тысяч.

Тем временем наступает 1914 год.

Глава четвертая

Кровавым и мрачным пришел к людям 1914 год. В июле, когда мир боязливо задерживал дыхание в предчувствии изнуряющего и разорительного пламени воины, Александр Конце в возрасте восьмидесяти трех лет навсегда закрыл глаза. Теперь искусство Пергама оказалось в руках внуков. Но руки у этих внуков уже не свободны. В сверкающем панцире, приняв вагнеровскую оперную позу, их героический кайзер бряцал оружием и выступал с безумными речами до тех пор, пока злые духи, которых он выпустил на волю, не обратились против него самого.

Виганд занят по горло, и теперь у него совсем уже не остается времени для издевательских стихов над еврейскими пожертвователями («Оппенгейм, господин «барон»), над печатью («Чем с печатью быть любезным, в морду двинуть ей полезней») или над рабочими, строящими музей («Каждого зас…ца, кто трудится, хватай лапкой бархатистой!»).