С одной стороны, он имеет прекрасные и отлично сформулированные предложения, вышедшие из-под пера Курциуса (Хуманн аккуратно собирает все его письма). «Вы можете быть уверены, что я делаю здесь все, чтобы укрепить хорошие отношения между Берлином и Пергамом». — «Мне просто неудобно принимать выражения такой большой и незаслуженной любви». — «Я горжусь тем, что в Вашем лице нашел такого энергичного и удачного представителя наших интересов на классическом Ближнем Востоке». — «Пусть и далее мы будем так же тесно сотрудничать во имя прекрасной, благородной цели». — «У Вас славная миссия пробивать дорогу между Германией и Малой Азией. Ваше имя уже вписано в историю немецких исследований». — «Мы собираемся учредить здесь Пергамский музей, который будет носить Ваше имя и покажет людям, сколько может сделать хороший немец с чистым сердцем и умной головой для своего отечества». Это последнее письмо датировано концом января 1873 года, и Хуманн читает его с тяжелым чувством. В свое время он как-то не особенно любил филологов, потому что они очень часто смотрели на него, нефилолога, сверху вниз. Потом, конечно, обстоятельства изменились, и Хуманну стало казаться, что они относятся к нему как к равному. Великий Курциус, например, обращался к нему со словами «дорогой друг», а сам Хуманн мог спокойно и безнаказанно писать вместо «глубокоуважаемый господин тайный советник» просто «уважаемый господин Курциус» или «дорогой господин Курциус». Но теперь Хуманн опять с недоверием смотрит на филологические упражнения Курциуса, смущенный последним сообщением. Не скрывается ли издевка за этими красивыми фразами? И как согласовать сообщение Курциуса с содержанием всех его писем за прошедшие полтора года? Особенно удивительно упорное молчание в отношении главной просьбы Хуманна: о больших рельефах. «Если я не пишу Вам ничего о скульптуре Пергама, то только потому, что в данном случае у меня нет своей собственной точки зрения; другое дело — присланные вами предметы античного искусства». — «…из вещей, полученных нами из Смирны, можно использовать для музея лишь половину монет». — «Но Вы можете быть уверены, что мы рады всем скульптурам, поступающим для нашей коллекции, за исключением тех, которые представляют собой непонятные обломки (вот здесь-то он точно имеет в виду плиты!)». — «У нас на складе обломков мраморных предметов уже больше чем надо».
Да, это печально, так как этими обломками исчерпываются возможности Хуманна. По крайней мере, пока. Пока он может предлагать только disiecta membra[34]
(ну, вот и он уже стал правильно и к месту употреблять латинские выражения, так же как филологи!), но Хуманн по-прежнему уверен, что найденные им disiecta membra важнее для истории античного искусства, чем неповрежденная и прилизанная «прекрасная» копия позднего императорского времени.Печально, очень печально. Он не может забыть одну фразу из письма от 11 июня 1872 года. Курциус писал, что в Малую Азию для транспортировки древностей придет судно императорского морского флота. «Нужно найти такое место на побережье, где можно было бы отыскать и погрузить на судно какие-нибудь прекрасные предметы древности. Лучше всего Для этого подходило бы южное побережие Малой Азии, например Линия». А Пергам? Его крепость полна ненайденных сокровищ! Разве автор письма не убедился в этом сам? Или он уже все забыл? Видимо, так, потому что через месяц Курциус вновь возвращается к плану разведки побережия от Ассоса до Ликии и, когда вспоминает при этом о морском порте Дикили, бросает лишь короткое замечание: «В Пергаме, наверное, ничего?» Вопросительный знак смотрит Хуманну прямо в лицо.
Не закрывая рта, он рассказывал о Псргаме и писал о нем до онемения пальцев, и вот результат: «В Пергаме ничего?» Где же тогда, как не в Пергаме? Ему хочется отправить орден и пожалованную ему Археологическим институтом грамоту вместе с двумя ироническими, почти грубыми письмами в Берлин. Но Хуманн не делает этого. Оба письма остаются у него. Он по-прежнему собирает древности и по-прежнему пишет вежливые или не очень вежливые письма, на которые в большинстве случаев не получает ответа.