Боги и гиганты

Бёттихер вообще не интересовался Пергамом и не оценил по достоинству присланные ему плиты. Под скульптурой он понимал красивые, целые статуи, точно датированные, по возможности принадлежащие художникам с громкими именами (хотя это, конечно, трудно было гарантировать), которые каждому будут понятны. Молящийся мальчик в Сан-Суси — это хорошо. Аполлон, Афродита — отлично. Но что скажут их величества (в случае, если они когда-нибудь посетят музей), если в зале выставить несколько плит, сильно пострадавших от времени: здесь одно колено, там грудь и между ними разбитый половой орган. И никто, даже сам господин директор не смог бы ответить на возможный вопрос: что это, собственно говоря, значит? Немыслимо! Фриз с грифонами в музее уже есть, хотя всего лишь из гипса, а у статуи даже нет головы, и, хотя фигура достаточно массивна, она не имеет никакого вида. А раз так, в сторону все эти плиты, весь хуманнский хлам в подвал, в запасник!

— Напишите при случае господину тайному советнику Курциусу, что мы получили эти плиты, дорогой господин доктор, — говорит Бёттихер одному из своих сотрудников, — но только не старайтесь быть слишком учтивым. Иначе с помощью этого чудака из Пергама он завалит нас подобными обломками, а склад уже и сейчас переполнен. Не забудьте передать привет от меня, а потом пусть мой заместитель подпишет письмо. И достаточно. Господин инженер Хуманн! Этого нам только не хватало. Вначале Шлиман со своими троянскими фантазиями, а теперь еще и инженер — строитель дорог! О tempora, о mores![33]

Если мы не будем бдительны, то скоро вся археология обмельчает и перейдет в руки дилетантов. (Сам-то Бёттихер уже почетный доктор и, следовательно, не дилетант!) Ужасно! Если бы не строжайшее запрещение врача, я выпил бы сейчас большой бокал коньяка. Итак, закончите это дело, а если Хуманн вздумает упорствовать и станет писать сам, то просто подшейте его письма в дело. Понятно?

— Конечно, господин доктор.

Но Хуманн, естественно, не пишет в музей, он по-прежнему обращается к Курниусу и в это время не имеет никаких причин обижаться. Ведь он получил «Известия» Берлинской академии наук со статьей о топографии Малой Азии, где опубликованы его съемки Пергама. И радость увидеть свою первую публикацию, да еще в таком солидном издании, уравновешивает некоторую досаду. Хуманн уверенно идет к своей цели.

Весной 1873 года над Пергамом разразился проливной дождь, и, когда Хуманн спустя несколько дней поднялся в крепость, он увидел, что потоки воды обнажили в византийской стене угол плиты с продолжением фриза. Плита имела те же размеры, что и найденные раньше, а на фризе изображен морской конь или морской кентавр. Но откопать эту плиту оказалось так же трудно, как и другую, видневшуюся за ней.

Хуманн сгорает от желания продолжать работы, но теперь он уже не так смел, как раньше; бурно разросшийся сорняк сомнений стал заглушать в нем надежду, мужество, жажду творчества.