Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

В связи с этим необходимо подчеркнуть, что антишестидесятный вариант мифа о роли либеральной совинтеллигенции в послевоенной истории стал реакцией не только на «героическую версию», но и на активность (часто неумную, а порой просто жалкую) экс-шестидесятников во время перестройки и позже, в 1990-е гг. Реакцией, усиленной результатами того, о чём экс-шестидесятники говорили как о реализации своих тридцатилетней давности идеалов – «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли». Однако то, что простительно по молодости, непростительно в зрелом возрасте, особенно когда «несение чуши» происходит, как говаривал один из героев фильма «Мёртвый сезон», «небезвозмездно, небезвозмездно».

Именно поэтому некоторые критики шестидесятников и их мифов демонстрируют часто неадекватную реакцию – вплоть до стремления обвинить критикуемых вообще во всем плохом, что произошло с СССР. Реакция отчасти понятная, небезосновательная, но неплодотворная, поскольку уводит от сути дела и, помимо прочего, взваливает ответственность за развал СССР и за то, что последовало за этим не на реальных социальных и властных виновников процесса, а на тех, кто был рядом; не на действователей, а, грубо говоря, на трепачей, краснобаев, четверть века ждавших своего часа и, наконец, прорвавшихся на страницы газет, на экраны ТВ, в предбанники власти.

Внешне (а отчасти и не только внешне) многое из того, что произошло на рубеже 1980-1990-х гг., т. е. похороны СССР, сильно напоминает похороны Льва Толстого, только растянутые на несколько лет, похороны, на которые, как и в начале века, «сбежались все Добчинские со всей России […], они теснотой толпы никого туда и нс пропустили. Так что «похороны Толстого» в то же время вышли «выставкою Добчинских». […] «Вот я, Добчинский, живу: современник вам и Толстому […]…

вы запомните, что я именно – Добчинский,

и но смешайте мою фамилию с чьей-нибудь другой» […] И я взойду на эстраду». Шум поднялся на улице. Едут, спешат: «Вы будете говорить?» – «И я буду говорить». – «Мы все теперь будем говорить». […] «И уж в другое время, может, нас и не послушали бы, а теперь непременно выслушают и запомнят, что вот бородка клинышком, лицо белобрысое и задумчивые голубые глаза».

Это – В.В. Розанов о похоронах Толстого.

Понятно, что раздражает в либеральной совинтеллигенции – претензия на то, чего у неё на самом деле не было и стремление, сохраняя эту претензию, красуясь и занимаясь самолюбованием, быть при этом поближе к власти. Но можно ли сказать, что шестидесятническая совинтеллигенция была хуже, скажем, номенклатуры или других социальных групп? Двойным и ложным сознанием в той или иной степени были проникнуты практически все социальные группы советского общества, и в наибольшей степени – верхи, номенклатура. Хотя, разумеется, рыба гниет с головы и именно с головы, с мозга – главный спрос (к тому же у группы, представители которой на виду, больше шансов засветить свой нарциссизм, свои фарисейство и корыстный интерес). А кто у нас голова и мозг? Или, по крайней мере, претендует на это? Правильно, интеллигенция. Впрочем, есть диаметрально противоположная точка зрения, причем довольно широко распространенная. В наиболее жесткой и даже грубой форме ее выразил Ленин. Ее суть: интеллигенция не мозг нации, а говно.

Между крайними точками зрения, фиксирующими некий субстанциально-функциональный континуум «мозговно» лежит не истина. Гете был прав: между двумя крайними точками зрения лежит проблема. В нашем случае это проблема самооценки некоего слоя с позиций ложного сознания, причем и самооценка, и ложное сознание используются в качестве социального оружия. И это в свою очередь вызывает реакцию, особенно в определенных исторических обстоятельствах.