Борьба за трон. Посланница короля-солнца

Жак попробовал оспаривать её, говоря, что он предлагал ей свою жизнь, свою кровь и даст убить себя ради неё, что это было верно и просто, что не стоило труда говорить об этом. Но если в этом был героизм, то почему же эта пошлая преданность не допускает волокитства или любви? Разве не слава для французских офицеров, что они умеют одновременно вести дела Марса и Венеры? Не умеет ли самый мелкий солдат обожать свою милую и в то же время дать себя убить ради своего знамени? Таким образом, предлог был плох и нисколько не привёл Жака в уныние.

— Позвольте, — сказала, полуулыбаясь, Мари́, хорошенькая, свежая, розовая и обольстительная в своём охотничьем наряде, — позвольте, вы смешиваете точки зрения. Дело не идёт, по крайней мере, в данный момент о том, чтобы вы дали себя убить, что было бы, конечно, ясно, просто и коротко. Военная доблесть не терпит таких усложнений, пусть она загромождает голову и сердце, однако её путь определён. Можно сражаться и любить, но вы будете иметь ложное мнение о нашем положении, если сравните его с положением армейского корпуса на поле сражения, лицом к лицу с неприятелем. Если бы мы видели этого неприятеля! Но где он? Где он прячется? Какой тайной пружиной двигает он? Какое переодевание изобретёт он? Каких агентов двинет оц в поход против нас? Он всемогущий, у него есть всевозможные средства, люди, он — у себя, а мы подвигаемся вперёд, окружённые тайной, в беспрестанном и мрачном подозрении различных препятствий и неизвестности. Подумайте об этом: наша жизнь — сомнение, которое никогда не разоруживается и которое неутомимо следит за всем и остерегается всего и всех: нищего, проходящего мимо, и слуги, держащего под уздцы нашу лошадь. Вот что единственно важно в этот момент; не забывайте об этом ни на минуту и следите за всем; этого достаточно, чтобы вас занять в настоящее время, а я об этом не хочу даже думать: так эта мысль меня ужасает.

Мари́ побледнела. Жак понял, насколько этот совет был серьёзен и важен; он на этом прервал разговор, извинился и поспешил успокоить её внезапную, нервную тревогу.

— Простите меня, — сказал он. — Вы правы. Я вас люблю, вы это знаете, но без дурной мысли, как преданный друг, который для вас бросился бы в опасность, и если когда-нибудь потребуется вам помощь, моя жизнь к вашим услугам.

Мари́ дала ему поцеловать свою руку и пожала ему руку с нежностью, в которую она вложила чувство самой чистой привязанности.

— Благодарю, Жак, за ваши добрые и рассудительные слова; в этой неведомой стране, усеянной опасностями, большое утешение-знать, что у меня всегда будет поддержка и друг, что бы ни случилось.

Они присоединились к охоте.

Среди лошадей, верблюдов, слонов, нёсших клетки, в которых рычали пантеры-ящеры с повязками на глазах, толпа прибыла к кокетливой беседке Казар-Абад.

Сторож Хамед и гонец Хани были очень заняты, отдавая последние распоряжения целой армии слуг, вынимавших из корзин припасы полдника в большом зале, освежаемом струями воды, выбрасываемыми из большого водоёма.

В то время как на разложенной циновке каждый занимал место перед грудами плодов, золотыми кувшинами с длинными узкими горлышками и тонкими фарфоровыми вазами, наполненными золотистым вареньем, Жак находил большее удовольствие прогуливаться один вокруг этого изящного здания, прятавшегося в апельсиновых деревьях, испещрённых золотыми точками. Он пустил лошадь шагом и, очарованный, опьянённый этими благоухающими испарениями, вдыхал полной грудью чистый воздух и наслаждался тишиною прекрасного дня, мечтая о Мари́. Его сердце было полно счастья, в основе которого лежали приятная грусть и та горечь, какую Лукреций находил даже в глубине цветов. Что будет с этой сдерживаемой и запрещённой страстью, хранить которую в тайне и молчании представляло для него грустное очарование? Быть любимым Мари́ он от неё не требовал, и его судьба была жестока, потому что ему разрешалось повиноваться движению своего сердца, лишь если бы сердце Мари́ было свободно ценою жизни и счастья его дяди. Но всё-таки эта любовь, хотя обставленная такими границами и окружённая различными затруднениями, доставляла ему удовольствие, успокаивала его существо, и если бы он проник в глубину этого удовольствия, то, может быть, там оказалась бы тайная надежда на неведомое и полное неожиданностей будущее.

На дорожках взад и вперёд проходили слуги в синих блузах, неся на головах медные, чеканные блюда раскачивающейся походкой тех рабов, какие изображены на рельефах пилястр, портиках и на колоннах в развалинах Персеполиса.